Пришлось хлопнуть Санча по плечу. Санч тут же принялся извиняться:
— Громко, да? Но ведь уже десять. Видишь, я соблюдаю правило насчет десяти утра.
— Да ладно, чего там! Вот сейчас поем твоей каши, и все будет в ажуре. — Голова трещала.
Санч выбил себе освобождение от мытья посуды, вызвавшись готовить для нас по воскресеньям завтрак. Меню его не отличалось разнообразием — нам стабильно предлагалось блюдо под неофициальным названием «каша из яиц». Сделка — чем дальше, тем больше — казалась выгодной, во всяком случае, для Санча, так как Форд по выходным обычно отсутствовал, а Дэн… Дэн тоже отсутствовал, как показали мои личные наблюдения в его закутке.
Все свидетельствовало в пользу того, что наша коммунальная жизнь рушится на глазах. Форд месяцами пропадал у Кэт — ничего не поделаешь, законы совместной жизни, хотя бы и не зарегистрированной официально, достаточно строги. Дэн день ото дня становился все неуловимее. Ярко выраженный абсентеизм Санча — в большей степени душевный, чем телесный, потому что его жирное тело вечно торчало в квартире, — так вот, абсентеизм Санча начался в тот день, когда медицинский веб-сайт, в финансировании которого он участвовал, успешно провалился. В результате у Санча поехала крыша: он курил траву в течение двадцати шести дней подряд (абсолютный рекорд), нашел временную работу и разослал свое резюме в девять университетов на четыре совершенно разных факультета. Он до сих пор не решил, в какой университет податься, и почти разорился на арендной плате за троих.
Я уселся на продавленный, видавший виды диван. Пошарил у себя в боксерах, нащупал яйца, без задней мысли взвесил их на ладони и выпустил. Интересно, какие действия подскажет мне «абулиникс», когда закончится срок аренды? Уехать в Вермонт? И впрямь уехать в Вермонт? Неужели все-таки в Вермонт? А может, лучше мы с Дэном снимем квартиру в Нью-Йорке? Но если так, мы должны были бы уже вовсю заниматься поисками. (Я встал и пошел искать свой Список Важных Дел.) А вдруг пора уже рассмотреть кошмарную, зато бесплатную перспективу переезда к маме? Или к папе… Однако какой смысл пережевывать варианты, пока «абулиникс» не выдаст готовое решение? В итоге единственное слово, которое я, смачно рыгая, внес в список, было «ТЕРПЕНИЕ!».
Поскольку одним из предметов, в которых намеревался совершенствоваться Санч, являлась американская культура, я вздумал расспросить его о фильме «Качество жизни».
— Санч, там хоть к концу ясно, белые эти ребята или черные?
— Они, Двайт, скажем так, черные ребята прикидываются белыми студентами колледжа, которые ведут себя как черные. Косят то есть под черных.
— Так они черные?
Санч кивнул.
— Видишь ли, пропаганда декаданса просочилась уже и в мейнстрим. Может, в «Таймс» что-нибудь на эту тему напишут.
Я поплелся на лестницу, вытащил из почтового ящика воскресный выпуск «Нью-Йорк таймс» и принес эти четыре пахнущих типографской краской фунта полезной информации на кухню. Обычно я прочитывал не более двух унций, оправдывая себя тем, что газету мы выписывали коллективно, а также самой природой воскресного дня — обещать золотые горы и ничего не выполнять. Действительно, что бы я стал делать с золотыми горами? По воскресеньям, если погода хоть под каким-нибудь углом зрения казалась ненадежной, я сидел дома, накачивался кофе и смотрел в окно на исчезающих в дверях магазинов и ресторанов законопослушных граждан и спешащих по своим делам террористов. Я наслаждался невозможностью отправить, хоть и с опозданием, налоговую декларацию или собственное резюме, а также получить напоминание от арендодателя или отчет о состоянии моего счета.
Не успел я усесться на Дэнов колченогий бамбуковый табурет — побратим его же стула, — как зазвонил телефон. Он звонил будто подорванный, причем у меня в руке. Оказывается, я взял трубку, спутав ее с пультом от телевизора.
— Чемберз-стрит, — произнес я хорошо поставленным голосом, в котором даже детектор лжи не смог бы уловить ужас.
— Двайт, ты уже вышел? Ты вообще что делаешь?
— Алиса! — Моя обожаемая сестра. — Как я рад тебя слышать!
— Двайт. — В напряженности Алисиного голоса угадывалось мамино присутствие. Взгляда на старорежимные часы, висящие на гвозде, было достаточно, чтобы примерно прикинуть, во что сейчас одеты Алиса и мама. А это видение потянуло за собой цепочку ассоциаций, оборвавшуюся на маминой просьбе пойти в воскресенье всем вместе в церковь — просьбе, на которую она так и не получила ответа. «Черт!» Этот пункт в Списке Важных Дел я переписывал с понедельника на вторник, со вторника на среду и так далее, но мыслей насчет «да» или «нет» не прибавлялось.
— Алиса, я уже выхожу.
У меня было две чистые рубашки. Я зажмурился, схватил одну из них и открыл глаза лишь после того, как застегнул все пуговицы. Рубашка оказалась синей. Я вдел свои шерстистые ноги в штаны цвета хаки, вполне приличные, туда же запихал подол рубашки, натянул полосатый пуловер и рванул к двери, на ходу бросив в кухню:
— Санч, на меня яичницу не жарь.
— А для кого я готовлю, мать вашу?! Я скоро ни в одну дверь не влезу! Какая же ты сволочь, Двайт.
На последнем аккорде я как раз вылетел из подъезда. На улице я притормозил, чтобы повязать и расправить галстук с цветочным рисунком. Он, как всегда, несколько примирил меня с погодой. В нашем районе о весне напоминали только теплый воздух, пропитанный запахом сирени, и листочки на чахлых грушевых деревцах. И на том спасибо. Я метнулся за угол, чтобы поймать такси, и удивился, что не почувствовал позывов на рвоту.
Ванита стояла у бровки тротуара. На одной руке у нее висела коричневая сумка, другой она голосовала. Желтое такси уже замедляло ход.
— Привет, красавица, — поздоровался я.
Ванита отступила на шаг.
— Больше не показывайся мне при дневном свете. Ты живой?
— К вечеру оживу. — Я влез в такси вслед за Ванитой.
— А ты куда?
Куда она направлялась, я и так знал — на обед под кодовым названием «Сделай папе с мамой приятное». Чтобы папе с мамой, а также другим родственникам было совсем уже приятно, на обед приглашался какой-нибудь индийский брамин, непременно молодой, холостой, симпатичный и перспективный.
— В церковь, — отвечал я.
— Да-да, как же я забыла — мамочкин новый бзик.
Ванита маму не жаловала. Возможно, потому, что мама всегда произносила ее имя — как, впрочем, имена всех моих подружек или потенциальных подружек — уничижительно-снисходительным тоном, словно имя являлось мелкопоместным титулом в какой-нибудь третьей стране. «Ванииита, — старательно, как бы боясь выпустить слог и ляпнуть «мамзель» вместо «мадемуазель», тянула мама. — Вам нравится в Нью-Йорке?»
Услышав эту фразу во второй раз, Ванита ответила «Видела я дыры и похуже». Кажется, именно при этих словах я впервые захотел Ваниту — очень возбуждает, когда за шутливым тоном твоей девушки сквозит презрение к твоей же матери.
