Я не знаю, где теперь мама. Я знаю – где-то в глубине души я это правда чувствую, – что на самом деле во всей этой истории нет ее вины. Она не выбирала жизнь с депрессией. Уверена, она выбрала бы себе другую судьбу, если бы природа у нее спросила. Но сохранять в себе злость сейчас кажется самым лучшим способом выжить. Я злюсь на маму за то, что она так и не поправилась, что оказалась слишком гордой, чтобы раньше обратиться за помощью. Злюсь и на отца за то, что так долго хранил все это в секрете, – а еще за то, что не нашел способа спасти ее, прежде чем ей стало совсем плохо.
Что мне сегодня делать? Куда пойти? С кем поговорить? Ничего, никуда, ни с кем.
Вчера Эмме должны были сделать операцию. Я была слишком занята своей жалостью к самой себе, чтобы беспокоиться о ее самочувствии. Все потому, что я ужасно эгоцентричное человеческое существо. Может быть, чуть позже, когда у Эммы будет больше времени и она немного оправится, я напишу ей короткое электронное письмо, поблагодарю за все и напомню, что без меня и Мэриголд ей будет гораздо лучше.
Интересно, как там Оливер? Думает ли он вообще обо мне? Интересно, сколько времени понадобится мне, чтобы больше не интересоваться подобными вещами?
Как бы мне ни хотелось избегать интернета, сейчас, кроме него, у меня ничего нет. Я проверяю почту, потому что как настоящая мазохистка не могу остановиться. Со вчерашнего дня пришло еще несколько сотен писем. Темы пестрят злобными выражениями. Я не открываю ни одного из них, потому что уже знаю, что в них написано, и это ничуть не хуже, чем слова, которыми я называю саму себя. Я запускаю поиск по входящим сообщениям, чтобы проверить, нет ли новых сообщений от Оливера или Эммы. Не-а. Конечно же, нет. От Лиама тоже ни слова. Не знаю даже, какое чувство сильнее: облегчение или разочарование, что он не попытался со мной связаться, хотя вряд ли это что-то изменило бы.
А потом, раз уж я ступила на скользкую дорожку, ведущую в никуда, я гуглю имя Оливер Флинн. Должны же в сети быть какие-то фотографии, твиты, обрывки информации о нем, которые я могу припрятать на черный день. Но первое, что всплывает, – это статья в интернет-газете его школы о писательской стипендии, которую он выиграл в прошлом месяце. Пятьсот долларов, плюс его рассказ будет издан в собрании сочинений других талантливых школьников со всей страны. Он об этом не упоминал, вероятно, потому что думал, что в сравнении с миллионами экземпляров «Лимонадных небес», продающимися по всему миру, это ничто. По сравнению с моими успехами это казалось ему мелочью.
Только его успех настоящий. Он его сам заслужил.
Я погружаюсь в виртуальный поиск, нажимая на все фотографии Оливера, которые попадаются мне в соцсетях. У него гораздо больше друзей, чем я могла себе представить, принимая во внимание, сколько времени он позволял себе проводить в моей компании. Все выглядят дружелюбно. Нормальные ребята. С такими людьми я и сама хотела бы регулярно проводить время, если бы оно у меня было. От одного кадра я просто не могу оторвать глаз: Оливер с двумя подружками, что-то пекут к благотворительному аукциону. На фото они в кухне Флиннов, в волосах и на лицах мука, но они выглядят такими счастливыми в этом бардаке, обнимаются и готовы расхохотаться в тот самый момент, когда сработала вспышка. Одна из девушек, симпатичная блондинка с розовой помадой на губах, прижимается к плечу Оливера, улыбаясь не в камеру, а ему.
Мне никогда не почувствовать таких школьных моментов радости: большие компании друзей, в которых все смеются, люди, которые знают тебя еще с детского садика, они были свидетелями самых постыдных и неловких моментов твоей жизни и все равно тебя любят. Даже если я в конечном счете и пойду учиться, неловкий переросток, эти годы я упустила навсегда. Мне никогда их не вернуть.
И вот я прошерстила весь интернет на предмет фотографий Оливера, и тогда наступает время признать свое поражение. Желудок начинает скручивать, и впервые в жизни от мысли о шоколаде мне становится дурно.
Внизу тихо – путь свободен. Даже Люси, должно быть, спит. Я захожу в кухню, не думая ни о чем, кроме сэндвича с сыром и яйцом. Это единственное, что может сейчас облегчить мою участь.
– Тисл.
Я оборачиваюсь, прижимаю руки к груди.
– Папа, Господи Иисусе! Ну ты меня и напугал.
Отец. Не у себя в комнате. Это так неожиданно, что я только и могу стоять и пялиться на него, открыв рот.
– Прости, – отвечает он, с трудом пряча улыбку. – Я все утро ждал тебя здесь. Знал, что голодовку ты долго не вынесешь и в какой-то момент все равно заглянешь на кухню.
– Я… я рада видеть, что ты уже перемещаешься по дому.
– Миа давно уже силой выводит меня из состояния безобразного слизняка. А еще сегодня утром приходила Мелисса, мой эрготерапевт. Назначила несколько упражнений. На костыли мне вставать нельзя, пока не снимут повязки, а это еще несколько недель, но я хочу больше двигаться. Буду стараться. Ради тебя.
– Поздновато, тебе не кажется?
Папа вздыхает и словно сдувается, оседая в инвалидном кресле.
– Мне очень жаль, я бы все сделал иначе, если бы мог. Книги, слава, все такое прочее. Я бы отправил тебя в школу, чтобы у тебя появились друзья. Настоял бы на том, чтобы ты присоединилась к школьному ансамблю, хору, спортивной команде или театральной студии. Сопровождал бы тебя в походах, разрешал бы другим девочкам ночевать у нас, даже несмотря на то, что я всего лишь неуклюжий, беспомощный отец-одиночка. Я дал бы тебе все, чего заслуживает нормальный ребенок. Может быть, я написал бы книжку под своим именем, которая бы продалась. А может быть, ты и сама бы выросла и стала писательницей, сама добилась бы больших успехов. Может быть, что-то из этого еще и сбудется, как знать. У тебя впереди большое будущее. Но мне очень жаль.
– Я никогда не стала бы писательницей, – отвечаю я, игнорируя все остальное, все эти извинения, которые я терпеть не могу. – Ну, то есть теперь у меня так и так нет шансов, потому что мое имя попадет в вечный черный список для всех издательств, но… Я точно не писатель.
Папа смотрит на меня, и его брови выстраиваются в одну сплошную лохматую линию.
– Почему ты так говоришь?
– А почему я должна считать иначе? Я не написала ни слова в трилогии «Лимонадные небеса», на случай, если ты забыл. Я предлагала кое-что, на чем строился сюжет, но основная часть моих идей тобой отвергалась.
– Твой вклад был исключительно конструктивным. Через твою строгую цензуру прошло каждое предложение, которое я написал. Ты направляла меня и помогала сохранять нужную тональность. Тебе семнадцать лет, Тисл. И ты принимала участие в написании двух книг-бестселлеров. Не нужно недооценивать свою роль. Она была далеко не маленькой.
– Ага, как скажешь. – Я снова поворачиваюсь к холодильнику, возвращаюсь к изначальному плану: сыр и яйца.
– Я не ожидаю, что ты поверишь мне на слово, точно не сейчас. Я просто говорю тебе: не нужно исключать никаких возможностей. Не стоит позволять моей ошибке мешать твоему возможному литературному будущему.
