Он протягивает мне завернутый в салфетку кулек, и я медленно его раскрываю. У меня в руках оказывается крендель, я нюхаю его и касаюсь языком.
– Да съешь ты уже его, чудачка.
– Это священный момент. Нельзя торопиться.
– Угу.
Лиам встает с кровати и идет к книжной полке. Я засовываю крендель в рот, не отрывая от него глаз, и ночь становится несравнимо лучше, чем была.
– Давай больше не будем смотреть фильмы, в которых нам могут попасться сцены аварий, а? – говорит он. – Кроме того, у меня сейчас подходящее настроение для старого доброго «Философского камня». «Гарри, ты волшебник». Боже, как я люблю этот момент. Хагрид лучший, черт его дери.
Я улыбаюсь. Сон еще не улетучился, но уже меркнет. Лиам и я, вот что сейчас реально.
– Меня вдохновила твоя пижама, – говорит он, широко улыбаясь мне и доставая книгу с полки. – Она просто волшебная.
Только сейчас я осознаю, что на мне мятая и потрепанная красная пижамка с изображением разных атрибутов квиддича: снитчи, бладжеры, биты, Букля и очки Гарри для полноты картины. Поздно, теперь можно разве что смеяться, да и к тому же это Лиам. Он залезает обратно в постель и ставит книгу на свои колени как на подставку.
– Глава первая. «Мальчик, который выжил», – произносит он и громко откашливается.
Вероятно, даже слишком громко, если принять во внимание, что папа спит за стенкой. Хотя папу вроде вообще не заботит, как поздно Лиам засиживается у меня в комнате. Он знает, что мы всего лишь друзья. Я тоже знаю, что мы всего лишь друзья. И так будет всегда.
Я уютно усаживаюсь, прижавшись к нему. Он начинает читать про семью Дурслей и жизнь на Тисовой улице, и я не знаю, сколько он успевает прочесть, прежде чем у меня закрываются глаза. Но именно так и происходит. В конце концов я снова засыпаю, потому что рядом со мной Лиам.
* * *
Когда я просыпаюсь, в комнате его уже нет. Надеюсь, во сне я не вела себя как псих, не целовала его украдкой и не шептала: «Я люблю тебя». Мы и правда друг друга любим. Но иначе. Или уж, по крайней мере, он точно любит меня совсем другой любовью. Это я познала на горьком опыте, когда нам было по двенадцать лет. Мы тогда решили потренироваться в искусстве поцелуев, всего один разок. Я уже не помню, чья это была идея, но хорошо помню, как мне было страшно, как я беспокоилась, что он заметит, какие у меня противные, липкие и потные ладошки. Все действо продлилось не больше пяти секунд. Просто короткий чмок.
– Странно как-то, – сказал он и отпрыгнул от меня, как будто я поднесла к его коже спичку. – Слишком даже странно. Ну, ты же мне как сестра. Не могу я с тобой целоваться. Неправильно это.
От этих слов мне стало больно, но я заставила себя рассмеяться и согласиться. И вот все последние пять лет я пытаюсь убедить себя (и притом безуспешно), что этого больше никогда не произойдет, что глупо продолжать об этом думать.
Я надеваю старый комбинезон, зеленую футболку и спускаюсь к завтраку. У основания лестницы меня поджидает Люси, стучит хвостом по деревянному полу. Люси стареет. Ее подарили мне на Рождество в том году, когда не стало мамы, задние ноги старушки уже не разгибаются, поэтому она не может забираться вверх по лестнице. Теперь она спит внизу, в папином кабинете, а не в моей постели. На секунду я задерживаюсь, чтобы погладить ее за ушами, и мы вместе направляемся в кухню.
– Привет, милая, – произносит папа, не удосуживаясь поднять голову от кипы распечатанных бумаг, разложенных по всему кухонному столу. В одной руке у него маркер, в другой – чашка кофе, а из-за уха торчит красная ручка. – Я поел овсянки и попил миндального молока, которое привезли вчера. Можешь последовать моему примеру. И фрукты тоже есть.
После чего папа возвратился к работе и, вероятно, сразу забыл о моем существовании.
Я киваю, хотя он меня в упор не видит, и накладываю в миску шоколадных колечек (угощение, которое мне разрешено есть только по выходным). Я несу миску к столу, помешивая колечки ложкой и наблюдая, как молоко становится серовато-коричневым.
– Пап, – быстро говорю я, прежде чем успеваю себя остановить. – Сегодня мне опять приснился тот кошмар. Про аварию.
Он ставит чашку на стол, но взгляда не поднимает. Я смотрю на его сверкающую розовую лысину.
– Печально это слышать. Я надеялся, ты это переросла. – Папа вздыхает. – Но это же просто сон. Ты это знаешь, Тисл.
– Может быть, если бы я побольше знала о маме, он не снился бы мне так настойчиво.
Старый, знакомый до самых мелочей и порядком приевшийся разговор. Каждый из нас играет свою роль. Я: «Расскажи мне о том, кто отдал мне половину своих генов». Папа: «Не сейчас. Может быть, позже».
Я хочу знать о маме больше, чтобы начать по-настоящему по ней скучать. Скучать именно по ней, по Роуз Локвуд Тейт, а не просто по общему представлению о маме. Папа же ненавидит о ней говорить. Не только об аварии и ее смерти, но и о ее жизни тоже. Я знаю, что он все еще тоскует, даже четырнадцать лет спустя, пусть и улыбается. Пусть и притворяется, что наша жизнь с ним вдвоем – это даже хорошо. Но все-таки. Я ее дочь. Если мы не будем о ней говорить, она окончательно исчезнет. Так что я продолжаю спрашивать. Продолжаю делать попытки. Мне это необходимо.
– Ты знаешь самое важное, – говорит папа.
– И это почти ничего.
Наконец он поднимает взгляд и смотрит на меня своими светло-карими глазами. У меня глаза голубые, как у мамы. По фотографиям я знаю, что мы с ней похожи как две капли воды.
– Неправда, – возражает он. – Нам просто надо сосредоточиться на большом турне, которое начнется уже во вторник. Сроки сдачи и…
На этой фразе я ухожу в себя, как папа, скорее всего, и предполагал. Этого он и добивался. Наконец он прекращает разговор, я доедаю размокшие колечки, и кажется, будто мы и вовсе ни о чем не говорили.
– Я буду в саду, – говорю я и кладу пустую миску в раковину.
– Прости, Тисл. Я сильно отвлекаюсь.
– Ничего.
Он совсем не плохой отец. Правда не плохой.
Я выхожу на улицу, в наш крошечный задний дворик с еще более микроскопическим садом. Мама выросла в этом доме и провела здесь всю жизнь, не считая пары лет учебы в колледже и пары лет в квартире, в которой она жила с отцом, когда они только-только съехались. Это был ее сад. Он умер вместе с мамой, но когда я немного подросла, я взяла заботу о нем на себя. Теперь я очень люблю проводить здесь время в размышлениях, среди красивых цветов самых разных оттенков. Всех, кроме желтых и оранжевых, таких тут больше нет. Я создала здесь мир в миниатюре. Идеальный баланс порядка и хаоса.
Сегодня просто фантастический день: уже середина октября, но погода такая мягкая, что легко поверить, будто лето еще не закончилось и зима, возможно, никогда не наступит. Я забываю обо всем на свете и принимаюсь за прополку садика. Солнце греет мне спину.
