Мария представила пыльную, зябкую избу… Ржавые ходики с одной стрелкой. В самом деле – зачем в деревне считать время? Дохлые промасленные мухи в пустой лампаде, чёрная от копоти печь, корзины с отвалившимися ручками и заляпанным навозом дном, а главная – мерзкая пушистая труха изгрызенных мышами обоев и пакли. Мышиного помёта было так много, что его пришлось выносить ведрами. Целые колонии мышей шевелились, трудились, шуршали под голубенькими обоями. Этот мерзкий мышиный дух преследовал Марию всюду, и хотя она понимала, что помещение год стояло без людей, и прогорклый мышиный запах – плод её воображения, она с трудом подавляла в себе ощущение брезгливости и какой-то извечной тоскливой скуки.
Тимка потряс мать за плечо:
– Ты что молчишь? Это правда?
– Что – правда?
– Правда, что в нашем доме жил хорёк? Кто такой хорёк?
– Это такой зверёк, красивый и злой. Откуда ты знаешь про хорька?
– Дядя Максим сказал, жил у нас хорёк, а потом его изловили в капкан, потому что он… – Тимка задумался, вспоминая нужное ему слово, и кончил скорее вопросительно: – Кур давил? Мам, а как это – давил?
– Пошли, Тимка, домой. Обедать пора.
– А где сейчас хорёк?
– В зоопарке, наверное. Тебе понравился наш новый дом?
– О-очень!
– Чем же он тебе понравился?
– Чердаком. Папа обещал устроить там мастерскую. Он даст мне старый телевизор, и мы будем его чинить.
«Для этого вряд ли стоило покупать дом в такой дали, – подумала Мария и усмехнулась. – Хорёк… Наверное, Максим всё выдумал. Хотя куда же девались мыши? Наличие хорька всё объясняет».
Она так и произнесла про себя это казённое слово – «наличие». Так что мы имеем в наличии? Вот узнала, что в доме жил хорёк, и эта подробность как-то сразу изменило лицо этого дома. Если в Москве меняешь квартиру, то тебе гораздо важнее знать состояние паркета и сантехники, чем сведения о живших в ней ранее людях. Квартиры в многоэтажных домах безлики, и прежние хозяева, уезжая из дома, не оставляют в нём ничего – ни запаха своего жилья, ни своих теней, ни воспоминаний, а если жил в их квартире маленький лохматый домовой, то он, как собака, привязан скорее к хозяевам, чем к дому, и уезжает вместе с ними на новую квартиру, спрятавшись в щели старого шкафа.
А деревенский дом с осинкой у входа, с тёмным сырым коровником, с лужайкой, выбегающей на угор, – он самобытен. Сосновые брёвна ещё хранят тепло от дыхания прежних домочадцев, каждая деталь может напомнить о чьих-то руках, которые касались этих стен и оставили на нём свой след, как безликая, но реальная капля, долбившая камень.
«Мы купили не только дом, – горестно и удивлённо подумала Мария. – Мы купили его легенды, традиции и привидений. Поладим ли мы с ними? Иначе нам не сдобровать».
7
– Что главное в доме? Очаг… – Балашов взял длинную кочергу, пошевелил угли в печи и подтолкнул к раскалённому крошеву сучковатое бревно.
Днём они разобрали внутренние перегородки коровника, распилили циркулярной пилой трухлявые, заляпанные сухим навозом доски и брёвна. Поленья получились огромные, по длине очага.
– Эко пылает, – сказал Максим, – как в замке.
– Тепло…
Балашов сел рядом с Максимом за стол, заставленный различной снедью, и стал нарезать колбасу. Видно было, что он пребывает в состоянии полного довольства и душевного размягчения.
– Послушай, – сказал Максим, – здесь совсем другие звуки.
В вечерней деревенской тишине каждый звук – короткое шипение зажжённой спички, лязганье ножа о тарелку, тиканье ходиков с одной малой стрелкой – ощущался как что-то материальное, ёмкое. За перегородкой Мария читала Тимке сказку на ночь, и казалось, что слова её осторожно и вкрадчиво шуршат, как птицы в палой листве. Больше всего звуков рождала печь. Она напряжённо гудела, а изредка, словно от полноты ощущений, гулко и раскатисто ухала или резко встрескивала, рассыпая сноп искр. Языки пламени выбивались в закопчённое устье очага и лёгким дымом уходили вверх, в трубу.
Мария на цыпочках вышла из-за перегородки, опустила занавеску на дверном проёме.
– Пьянствуете?
– Собираемся.
– А Инна где?
– Пошла побродить с мольбертом, – в голосе Максима, как всегда, когда он говорил о жене, прозвучали виноватые нотки. – Она просила её не ждать.
– Пусть погуляет. Человеку полезно побыть одному, – примирительно сказал Балашов и поставил на стол чугунок с дымящейся картошкой. – Разливайте. Закуска готова.
– Ну, – Максим поднял рюмку за солидарность, так сказать, всего трудящегося люда.
– С Богом, – согласился Балашов.
– Бог-то здесь при чем?
– Это я к слову. Бог всегда при чём. Селёдку бери. Очень с картошкой хорошо. Разве такую картошку на газу сваришь? Для такой картошки нужна русская печь.
– Где лосося достали?
– Заказ в институте у Николая был. Праздничный.
– Хороший заказ. Только буженина пересолена. Повторим?
– Повторим, – согласился Максим и вздохнул: – Что-то я последнее время пить много стал. Возраст, наверное.
– При чём здесь возраст?
– Друзья стали умирать. Раньше только на днях рождения у них пил – раз в году. А поминок… Похоронили – выпили, потом на девятый день, потом на сороковой, потом на полгода со дня смерти. Не прийти нельзя. И помянуть надо, и вдову пожалеть. Так и пью целый год.
– Что-то рано твои друзья помирают, – сказала Мария. – По статистике, средний возраст мужчин сейчас – шестьдесят четыре года.
– У геологов другая статистика.
– Помянуть, конечно, надо. Как не помянуть, – Балашов сочувственно качнулся к Максиму, прислонился к нему плечом. – Но пьянствовать при этом совсем не обязательно, – он выпил водку, поморщился. – Скажи, что у тебя язва или гипертония. Сочини легенду.
– Какая легенда? Все свои, не поверит никто. Или, того хуже, сочувствовать начнут. На поминках это стыдно. Думаешь: покойный Серёжка смотрит на тебя с облаков и ухмыляется: «Ух ты гад! Какая же у тебя, сукина сына, язва? Уж я бы на твоих поминках выпил как человек». Вот на Усть-Илиме у меня была легенда! Отличная легенда. Пили там страшно. Мороз, работа по шестнадцать часов в сутки, а потом нары в теплушке, шашки и спирт. Мне наливают, а я к застолью не иду. «Ребята, не пью… Спортсмен, разряд по боксу, туда-сюда…» Вся база со мной не разговаривала, пока не осенило. Прямо как прозрение. «Братцы, – говорю, – сознаюсь. По дури скрывал, что я леченый алкоголик. Зашитый… Если хоть сухого приму, мне крышка».
– Ну и как? – Балашов засмеялся. – Отстали?
– Не только отстали, а начали относиться ко мне с полным уважением. С других участков ребята приезжают: «Иди к нам, выпьем…», а мои в один голос: «Ему нельзя. Он своё уже выпил. Не нам чета».
