Но по приезде жизнь внесла свои коррективы. Тимка отказался проводить время в одиночестве – видно, он побаивался нового дома – и не отходил от матери ни на шаг. Мария с хрустом отрывала от стен обои. Инна неловко пыталась ей помогать. Пыль стояла такая, словно в избе рванули дымовую шашку.
– Николай, забери Тимку! – время от времени кричала Мария. – Ты слышишь, Николай? Ему надо на свежий воздух. У него же аллергия на пыль. О Господи…
Видя, что призывы не возымели своего действия, Инна бросила работу, сунула Тимке в руки кулёк с орехами и увела его из избы. Когда через полчаса Мария понесла на помойку неподъёмный рулон оторванных обоев, она увидела, что Тимка сидит на надувном матрасе, колет камнем орехи, а Инна стоит у мольберта и рисует мальчика на фоне цветущей бузины. Мария постояла рядом, сравнила линялую чёлку Тимки с нарисованной и, подавив в себе обиду: «Вот ведь устроилась!» – пошла продолжать работу.
Через час Инна вернулась в избу.
– Мария Фёдоровна, я пойду в лес погуляю с Тимкой, – и, встретив нахмуренный взгляд, быстро спросила: – Может, вы сама хотите с ним погулять?
– Хочу, – бросила Мария.
На пороге она обернулась. Инна стояла посреди кучи мусора, окутанная клубами пыли, как нарядный чистенький ребенок, заблудившийся в чужом беспорядке.
– Может, мне печь разжечь? – крикнула она беспомощно и, как показалось Марии, картинно вскинула руки.
Балашовская изба была третьей от края деревни. Последней стояла скособоченная халупа, и сразу за ней расстилалось поле с холмиками старых окопов и широкой, уже пыльной дорогой, текущей к берёзовой роще. «Печь разожгу, – внутренне негодовала Мария, твёрдо прибивая ногами пыль. – Знаю, голубушка, как ты сейчас будешь её растапливать. Побежишь в коровник, повертишь юбкой перед мужиками, они работу побросают и начнут наперегонки исполнять твои желания нелепые. Какая юбка? Она же в брюках», – вспомнила вдруг Мария. Эти брюки ещё больше её разозлили, и она начала вспоминать всё глупое и почему-то обидное, что успела ей рассказать Инна: «Девчонкой я выбрала не ту профессию, она меня угнетает. Миром правит красота. А Максим говорит, чтобы я опять пошла работать в проектную контору. Бр-р-р! Поверьте, я счастлива только когда рисую. Мне легче нарисовать натюрморт из грязной посуды, чем её вымыть». Теперь в какой дом ни сунься, у всех хобби. Никто не хочет мыть грязную посуду. Все хотят её рисовать или стихи про неё сочинять, или песни. И ни у кого нет такого хобби – хирургия. Для профессии нужно уменье, а для хобби – ничего, кроме лёгкого характера. У меня нет хобби. Видно, у меня тяжёлый характер, и, скорее всего, у меня просто нет сил. А может быть, рисовать так же трудно, как оперировать? Во всяком случае, не ей», – и рассмеялась.
– Ой, дура! Ой, моралистка старая. Что ты к ней привязалась? Она – ребёнок, тридцатилетний ребёнок, который никогда не вырастет. Главное для неё – ни за что не брать на себя ответственность. А ты просто устала, – сказала она уже вслух и увидела, что они с Тимкой дошли до леса.
– Мама, а под берёзами мох растёт?
– Растёт, милый. А зачем тебе мох?
– Папа сказал, что мы будем им конопатить стены. А что такое конопатить?
В лесу Тимка повёл себя, как охотничий щенок на первом выводе. Он бегал, внюхивался, рвал какие-то травинки, жевал их, влезал на пни и поваленные деревья. Дорога вывела их к реке, на широкий пойменный луг.
– А где наш дом? – спросил Тимка, вглядываясь на раскинувшуюся на холмах деревню.
– Его отсюда не видно. Во-он наша осинка. Смотри, вон церковь старая, потом, длинный такой – это сарай, а за ним наша осинка.
– А церковь зачем?
– Там склад. Там хранят разные совхозные вещи, – сказала Мария и внимательно всмотрелась в очертания церкви.
Нет, какой склад? Это уже руины. Если бы время сберегло хотя бы перильца на колокольне, или решётку в окне, или хотя бы железный каркас главок, то сердце откликнулось бы жалостью к этому поруганному, осквернённому храму. Но, освещённая солнцем, словно парящая над деревней, церковь была легка и картинно красива – в ней не было ничего живого. Она скорее казалась остовом могучей скалы, из которой ветер выдул всю лишнюю породу, а дожди смыли песок и грязь, чтобы получилось что-то отдалённо напоминающее творение человеческих рук. У круглого надолба, который когда-то был барабаном главки-луковицы, тот же ветер намёл земли и бросил в неё лёгкое берёзовое семя, чтобы выросло деревце, стройное и сильное, словно стояло оно не на двадцатиметровой высоте, а на опушке леса подле кряжистой и сильной матери-берёзы.
«Умирает деревня», – подумала Мария с внезапной тоской.
Зимой это умирание не было столь заметным. Сугробы замели косые изгороди и стоптанные крылечки, иней покрыл источенные жучком брёвна и опушил бурьян, выросший на месте старых пепелищ. Потом стаяли снега, и весна обличила всю дряхлость и какую-то беззаботную нищету деревянных владений.
Избы ещё храбрились, выставляя напоказ, как главное свое достоинство, чистоту стёкол, узорочье наличников и свежую зелень в палисадах, но внимательный глаз видел, как покосились срубы, как замахрилась и истончилась дранка на кровлях, как расшатанно скособочились дверные косяки. Преобладающую часть населения Князево составляли старухи – все как одна беззубые, весёлые, лёгкие в ходу, беспечные и говорливые. Пренебрегая капитальным ремонтом, они пёстро и разномастно латали свои жилища: дырявая кровля украшалась куском толя или шифера – что удалось добыть. Подгнившие брёвна замазывались глиной, щербатые выгнутые двери красились розовой или голубой краской – какая была под рукой, и вся деревня была похожа на старое, но милое сердцу лоскутное бабушкино одеяло.
Особенно неприглядный вид имели сараи. Их давно уже не латали и не штопали, и они были так щелявы и обветшалы, так измучены своей уже никому не нужной жизнью, что казалось, дунь на них или посмотри слишком пристально, и они с облегчением рухнут под собственной тяжестью, превратившись в кучу древесного лома.
– Мам, смотри, стол!
Тимка стоял на плоской огороженной кустами полянке и деловито ощупывал крепкую столешницу, примостившуюся на вбитых в землю берёзовых чурбаках. По обе стороны этого самодельного стола стояли такие же крепкие скамейки. На длинном шесте победно реял кусок линялой парусины – кем-то забытый или нарочно оставленный флаг, – символ лета, реки, добрых отношений, костров и песен.
– Кто здесь жил? – спросил удивлённо Тимка.
– Какие-то хорошие люди.
– Хорошие?
– Да, милый. Это байдарочный лагерь. Люди приплыли сюда в лодках, сделали стол и скамейки, яму вырыли, чтоб было куда мусор бросать – консервные банки и прочее. Они строили не только для себя, а для всех хороших людей, которые плавают по этой реке. Раньше, когда тебя ещё не было и когда я не была так занята на работе, мы с папой тоже ходили на байдарках.
Она села на скамейку, поставила локти на чистые доски стола и вздохнула. Вдруг, именно здесь, среди привычного туристического быта, она почувствовала себя дома. Сколько их было, таких стоянок! Обкопанный канавкой прямоугольник на земле указывал на место для палатки, у старого кострища – сучковатые, обгоревшие с боков рогульки для палки, под столом – сухие дрова на растопку и початая пачка в целлофановом пакете. О милое байдарочное братство!
