Полгода братья согласно прожили в одной избе, а потом решили Ивану отстроить новую – рядом, на месте брошенного погорелья. Даром что один колчерукий, а другой колченогий, – дом был построен в небывало короткий срок. Брёвна и доски доставали в соседнем леспромхозе. Чуть что не так, Никифор начинал кричать: «Я инвалид войны и дважды герой. Мне самый лучший материал подавай», а тихий Иван где бутылку поставит, где поговорит уважительно – тот же результат. Такую красоту срубили – загляденье. Артельные плотники сладили дверные и оконные рамы, доски на полу и потолке пригнали плотно, как паркетины во дворце, на окнах вырезали узорные наличники.
Иван переехал в новую избу. Посватался за вдовую Катерину-соседку, но жениться не успел. Пришёл его черёд отвечать за старые грехи. На этот раз долгого следствия не было. Прошли по деревне строгие люди в форме, поспрашивали – кто, мол, такой этот Иван Пасюков, верно ли, что дезертир и бывший староста, и, получив подтверждение всем своим догадкам, увезли подследственного неизвестно куда.
Никифор заколотил досками окна братовой избы и пошёл работать на его место, конюхом. Первый год после Иванова ареста Никифора то и дело таскали в район на доследование. Он медали начистит, поедет, вернётся угрюмый, злой. Потом, видно, поверили в органах, что ни о каких подробностях о братовой жизни при немцах он не знает и знать не может, отстали, но жизни всё равно не было. Чуть что – новый председатель, мужик строгий и грамотный: «Пасюкову шифер не давать, у него брат при немцах служил. На почёт-доску не вешать… И сыну его нечего делать в институте, пусть в колхозе трудится». И всё за Ивановы грехи.
Народ на Никифора зла не держал и хотел пожалеть: «Брат за брата не ответчик. Нельзя человека век корить. А что убийца, так отстрадал». Но Никифор отвергал сочувствие и прощение деревни, а только злобился на всех за это сочувствие – мол, я вам ещё докажу мою стоимость. А пока детей настругал сверх меры. Жил наособицу, ни у кого помощи не просил и сам жалел для людей добрых слов и поступков.
Иван отсидел полный срок и через десять лет вернулся в родную деревню. Как увидели его односельчане, сразу поняли – не жилец. В далёкой Сибири приобрёл Иван страшную болезнь – туберкулёз. Покашлял он без малого год и умер в сельской больнице, а изба перешла к старшему брату, к тому времени уже Никифору Ильичу, отцу восьмерых детей. Все ожидали, что Никифор с семейством переедет в крепкую, словно только что построенную Иванову избу, но, на удивление всей деревни, он этого не сделал, а продал наследство старухе Козининой.
Время шло, выросли пасюковские дети, разъехались кто куда, и только младшая, Нинка, осталась в деревне, вышла замуж за молодого, приехавшего из Орла зоотехника. Вскоре колхоз стал совхозом. Молодого зоотехника за крепкий характер и принципиальную критику назначили директором этого совхоза. Правление переехало в соседнее Радово, и Никифор Ильич нежданно-негаданно стал словно бы главным человеком в Князево – наместником высокой власти.
Поздно пришло к нему это звание – тесть директора совхоза, уже за шестьдесят перевалило. Но Пасюков приободрился, распрямил плечи, ещё звонче стал выкрикивать: «Я инвалид и дважды герой войны». Как с неба старику свалилась и премия, и пенсия по инвалидности, и немалая. Родительская изба к тому времени совсем развалилась, и уже выхлопотал Никифор Ильич отменный строевой лес и предупредил старуху Козинину, что будет рубить на лужайке за её домом новый сруб, как вдруг Козинина померла.
Вдохновленный этой неожиданной смертью, Никифор Ильич тут же поехал к зятю. Так, мол, и так, Иванова изба опять пустует, зачем новую рубить, если можно эту вернуть. Пусть, мол, совхоз выкупит её у Козининых и отдаст ему в бесплатное пользование, как инвалиду войны и дважды герою.
Директор во всём с тестем согласился, но как человек бережливый и государственный предложил Козининой за избу столь малую цену, что она только ахнула. «Как хочешь, – сказал директор. – Только ты эту избу никому не продашь. Все знают, что Князево через десять лет, от силы через пятнадцать пойдёт на снос. Триста рублей за твою халупу – красная цена.
Козинина хорошо знала упорный характер директора, поэтому спорить с ним не стала, а когда неожиданно нашёлся покупатель, да такой, что лучшего и желать нельзя, не стала ставить в известность начальство. Она спешно прописала в материнский дом тётку, потом от руки написала бумагу – де, такого-то числа-года от такого-то получено за дом столько-то денег, уговорила секретаршу сельсовета прихлопнуть бумагу печатью и препоручила материнскую избу хорошим городским людям.
6
Майские праздники Балашовы решили встретить в деревне, но перед отъездом, как это всегда бывает, появилось множество причин и обстоятельств, из-за которых им надлежало остаться в Москве. Во-первых, Димка рассопливился, во-вторых, Оля должна была участвовать в школьном праздничном концерте, в-третьих, дедуля наотрез отказался ехать куда бы то ни было и стал ходить по квартире задом, всем своим видом показывая кровную обиду. Было ещё в-четвёртых, в-пятых… «Вот видишь, – твердила Мария мужу, – мы не можем ехать в твой прекрасный дом».
Балашов спорить не стал. Он попарил Димке ноги, смазал нос гомеопатической мазью. Позвонил в школу и попросил освободить дочь от концерта, к дедуле уговорил приехать на праздничные дни свою одинокую тётку. Всё как-то устроилось, и только Оля, стойкая девочка, несмотря на страстные призывы отца послать Баха и Гедике куда-нибудь подальше, осталась верна своему долгу и теперь всем своим видом корила родителей, что они бросают её с дедулей и тёткой Натальей.
Марию раздражала непреклонность мужа – дался ему этот дом! Но внутренним чутьём она понимала, что на этот раз Балашова не удастся уговорить.
– Ладно, поедем. И позвони Зуйко, места в машине достаточно.
Инна по телефону любезно поблагодарила за приглашение и сказала, что мужа отпускает на все четыре стороны, а сама останется дома – нездорова, но в последний момент, когда в загруженную машину и кошку нельзя было посадить, неожиданно согласилась ехать. «Что за нелепая женщина, – подумала Мария, – даже такую безделицу не может решить сразу. И этот её вид…» Сама она ехала в деревню не развлекаться, а мыть, скоблить, убирать, и её неприятно поразили бархатные, туго сидящие на Инне брюки, кокетливый бант из яркой косынки, а больше всего – огромный, заляпанный краской мольберт, висящий на плече, как модная сумка.
– Инна хочет наш дом нарисовать, – сказал Максим, словно извиняясь за жену. Видно было, что ему неловко и что очень хочется, чтобы Инну приняли хорошо, по-доброму, но не относились к ней слишком всерьёз. – Она даже в магазин с мольбертом ходит, – добавил он с усмешкой. – У неё хобби – искать типажи.
– Сейчас у всех хобби, – проворчала Мария. – Никто работать не хочет.
Инна дёрнула плечиком, села на указанное место и всю дорогу молча рассматривала пейзаж за окном, хотя Балашов всё время призывал её присоединиться к общим хозяйственным заботам. Уже в машине были распределены обязанности – мужчины разломают перегородку в коровнике, очистят его от навоза, снимут на лопату грунт и засыплют пол песком. Женщинам надлежало отодрать обои в избе, вымыть с мылом брёвна и пол.
