О братьях Пасюковых давно ходила по деревне дурная слава, а началось всё с того дня, вернее, с той ночи, когда старший, Никифор, через месяц после собственной свадьбы убил человека. Убийство произошло на рыбалке по пьяному делу. Повздорили из-за пустяка – из-за рыбацких снастей. Никифор, как рассказывали очевидцы, вначале только кричал страшно и матерился, а потом всадил тут же, у костра, в такого же пьяного, как он сам, Сеньку Болышева, парня из соседнего Бутова, нож по самую рукоять.
Следователю потом подсказывали, что на убийство Никифор Пасюков пошёл не из-за рыболовных снастей, а из-за того, что девку не поделили. Никифор, мол, давно Сеньку предупреждал, чтоб тот не торчал под рябиной на угоре да чтоб песни без разбору не орал. Деревенские доброхоты хотели если не выгородить своего, то хоть облегчить его участь и как-то поднять в глазах закона облик убийцы – ведь не сумасшедший же он, из-за рыболовных крючков ножом пырнуть. Но эта помощь только ухудшила положение Никифора. Следователь стал говорить о «преднамеренности», о «заранее обдуманном злодеянии». Никифор получил за своё безрассудство десять лет и вскоре отбыл в места отдалённые.
Виновница убийства, Варька, до замужества за Никифором бойкая и разбитная девка, после всех этих страстей поутихла. Словно слиняла, повязалась чёрным платком, по улице стала ходить бочком и больше в сумерки. Спустя полгода незаметно для всей деревни родила рахитичного мальчонку и с оглядкой, тишком стала его растить.
Старики Пасюковы – хотя какие они были тогда старики – только за сорок перевалило – так переживали сыновний грех, так убивались, что деревня ни словом, ни жестом не напоминала им про кровавое дело старшего сына.
Вся брань и ненависть Сенькиной родни досталась младшему Пасюкову – Ивану, который учился в бутовской школе-десятилетке. Парню было шестнадцать лет. Похож он был на Никифора, словно по одной форме вылит: тот же короткий, словно подрубленный, нос, тот же взгляд исподлобья, та же усмешка в чутких губах, но наперекор внешней схожести братья так отличались характерами, словно родились в разных избах.
Никифор был неуёмен и в буйстве, и в радости, а про Ивана в деревне говорили – «затаённый». Но при всей своей смирности и даже, как многие думали, робости, ругань и брань бутовских он сносил стойко, – ни разу не пожаловался родителям. Комсомольская ячейка долго решала вопрос, быть или не быть Ивану в комсомоле, коли у него брат – убийца.
Простой народ защитил младшего Пасюкова: «Брат за брата не ответчик. Чего вы парня зря казните?» А Иван вёл себя так, словно все эти толки и разногласия никак его не касались. И окончательное решение – «оставить при билете» – встретил настолько невозмутимо, не выказывая при этом ни радости, ни благодарности, что князевские активисты только руками развели: «Стоило из-за такого глотки драть!»
В те времена молодёжь бредила тракторами и агрономическими курсами. Кто понапористей и башковитей – и вовсе в институты да в военные заведения лыжи навострил. А Иван Пасюков, хоть и учился самым приличным образом, наотрез отказался осваивать какую ни есть городскую науку и пошёл в конюхи.
На этой работе и застала его война. Уходил он на фронт осенью сорок первого. Отец к тому времени помер, племяннику шёл седьмой годок. Всех призывников провожали на фронт родители, девки да жены, а Ивана только сноха да мать, провожали тихо, без слёз и воплей. Мать, правда, взголосила напоследок, но Иван только плечами повёл, она и смолкла: такой уж он был человек – вежливый, одинокий, затаённый.
Бои на Угре были страшные. Свои, чужие покойники лежали голова к голове, нехороненные, неоплаканные, и было их такое множество, что, как пошли стаивать снега, то и талая вода, и ключи-верховодки, и подземные родники, и даже вода в колодцах – всё отдавало трупным запахом.
Но Князево фронт обошёл стороной. Справа горели деревни, слева Бутово в одну ночь стало пепелищем, а в Князево словно немцы готовили себе зимний постой – все избы стояли в целости, кроме разве коровника: в него попала какая-то шальная, то ли своя, то ли немецкая, бомба.
Про тайное возвращение Ивана так рассказывают люди. В ночь, за три дня до появления в деревне немецких лыжников-автоматчиков, в окно пасюковской избы постучали. Варька отодвинула занавеску, да так и присела от страха: небритый, страшный, в рванье – муж! Кинулась в сени, упала в слезах на грудь. «Тихо, не реви», – услышала она голос Ивана. «Обозналась…» – в ужасе всхлипнула Варька, но Иван и внимания не обратил на этот возглас. Тут и мать выскочила в сени, запричитала было, но сдержала крик, угадывая в появлении сына что-то недоброе, страшное. Иван прошёл в избу, обвёл мутным взглядом родные стены: «Всё, отвоевался!» – и сунул испуганным женщинам, как культю, замотанную грязной тряпкой руку. Варька отмочила грязную тряпку в тёплой воде и обнаружила, что два пальца на правой руке деверя, средний и указательный, как бритвой сняты, и вся ладонь черна от пороховой копоти.
Через неделю Иван вышел на порог родной избы – показаться народу, и в тот же день немцы назначили его старостой.
Когда Коська Мелин в полицаи пошёл, это никого не удивило, все знали – сукин сын, и что Наталья Губова с немецкими офицерами спуталась – тоже вроде так и надо, шалавая баба, а назначение Ивана было для всех неожиданностью. Потом говорили, что, мол, пошёл он на это подлое дело не своей охотой, а по принуждению: мол, стращали его немцы расстрелять на угоре под рябиной как комсомольца и бойца Красной армии. Были, правда, и такие, которые возражали этим примирительным словам: «Чего от Пасюковых ждать? Один брат – убийца, другой – палач».
Но Иван на должности старосты не палачествовал, не злобствовал, как был тихим да смирным, так таким и остался. Даже с немцами разговаривал сдержанно, негромко, не тянул стойку, словно стояли рядом с ним его односельчане.
Если бы появился вблизи Князево партизанский отряд, который нуждался бы в помощи деревни, то, может быть, и обнажилось бы в Иване его нутро – либо начал бы зверствовать, либо своим помогать, но в Князево некому было идти партизанить – всех подчистую слизнула война. Не только парни и мужики ушли на фронт, но и девки – медсёстрами и зенитчицами.
Оккупация для деревни прошла спокойно. Да никто и не верил, что это безобразие будет долго продолжаться, – все восемь месяцев жили при канонаде, слушали далёкие бои. Перед уходом немцы, как это у них положено, стали лютовать. Из шестидесяти пяти дворов осталось только пятнадцать. Всё пожгли, изверги! Но пасюковскую избу не тронули. Вначале – землянки, потом кое-как отстраиваться начали, но после пожаров Князево так и не оправилось. Был большой, крепкий колхоз, а стала – так, деревенька.
Иван Пасюков остался в родном колхозе и работал там конюхом, будто всё так и надо, будто жил, как все – по чести и совести. О его хождении в старостах люди и не вспоминали, не до того было. А летом сорок пятого года для всех неожиданно вернулся в Князево Никифор Пасюков.
Не сразу узнали односельчане в колченогом, но бравом солдате с медалями на груди бывшего уголовника, а узнав, простили ему все грехи. Да и как не простить? Никифор рассказывал, что только потому не получил Героя, что отдавал кровь за родину не как прочие, а в штрафном батальоне, но воевал, мол, на совесть. Зная мрачную удаль и бесстрашие Никифора, люди охотно верили его военным рассказам и даже гордились – вот какие мужики в Князево рождаются!
