Старик что-то буркнул в ответ, но Максим их больше не слушал. Его взором, слухом и сердцем завладела раскинувшаяся перед взором панорама лучезарного весеннего мира.
Синяя Угра изящно и упруго изгибалась своим словно одушевлённым телом, вспениваясь белыми хохолками на едва различимых с высоты волнах, и ослепительно блестела на излучине. Вековые ивы опушились листвой, и на фоне их желтоватой лёгкой кипени чётко выделялись чёрные, ещё не брызнувшие листьями ветки ольхи. Пойменная полоска на той стороне реки была так шелковиста и ярка, что он невольно представил на ней каштановых коров, вспомнил, как звонко ударяет в пустой подойник первая струя молока. За сосновым бором на горизонте высилась янтарная жёлтая гора со срезанной верхушкой и продолговатыми тенями-долинами, и хотя Максим знал, что эта громадина – не что иное, как спрессованные в монолит отходы щебёночного комбината, он не стал думать об этом, а представил, что это отроги высоких и прекрасных гор, и прошептал насмешливо и растроганно: «Монблан… буколика… пастораль…»
– С кем это ты разговариваешь? – спросил Балашов, подходя.
– С природой. Красота какая! – Максим почему-то вздохнул.
– Из-за этой красоты и дом покупали. Думаешь, я детям дом купил? Нет. Речку… – он помолчал и добавил: – И сад.
– Какой сад? – старик Пасюков, уже направлявшийся к дому, задержал шаг и замер, недоумённо оглядываясь по сторонам. Поглощённый заботой о чужой уборной, он просмотрел главное и теперь с немым изумлением созерцал перекопанную лужайку и хилые прутики, привязанные к подпоркам. Недавний примирительный разговор был тут же забыт, и с отчаянием, чуть ли не со слезой в голосе, Пасюков спросил: – Это кто же вам разрешил такое?
– В чём дело? – Балашов завис над стариком и, близоруко щурясь, всматривался в его лицо, пытаясь угадать новую причину соседского гнева.
– Нельзя вам ничего сажать! – крикнул старик и ткнул прокуренным пальцем в грудь Балашова. – Сад… – в его голосе было столько желчи, столько презрения к этим нелепым в своей беспомощности саженцам и явно бестолковому, если не сказать глупому Балашову, что Максим не выдержал, поднялся на ноги и встал за спиной старика, словно отрезая ему путь к отступлению.
– А что, собственно, случилось?
– Да что с вами говорить? Про это в другом месте надо говорить! – Пасюков выразительно плюнул себе под ноги. Легко оттолкнул Максима и, не оглядываясь, пошёл к своему дому.
Балашов проводил старика взглядом, поправил дужки очков, посмотрел на саженцы, потом на реку, вздохнул и беспечно засмеялся: мол, чёрт с ним, с Пасюковым.
– Что за старик? – Максим не был столь благодушен.
– Наш правый сосед. Мне старухи говорили: «Изба у вас хорошая, место сухое, ключ под угором, а сосед у вас – не приведи Господи!» Этого старика вся деревня не любит. Всем здесь распоряжается и всюду суёт свой нос…
– Что ж, и управу на того паршивца нельзя найти?
– Какая управа? Он инвалид войны. Директор совхоза – его зять. А дом, который мы купили, построил его брат. Ну их, давай саженцы поливать.
– Не нравится мне этот старик. О чём вы тут с ним разговаривали?
– Он мне рассказывал, как закат на этом угоре провожал. В доме, говорит, дети пищат, дым коромыслом, жена орёт, а он возьмёт бутылку – и сюда на угор, вечерять.
– Лирик твой Пасюков, он нам ещё нервы попортит. Ладно. Давай поливать.
5
Вечером, когда машина с новыми соседями отбыла в Москву, старик Пасюков пришёл на лужайку за домом и внимательно осмотрел посаженные деревца и кустарники. На каждой яблоне, как бирка на руке новорождённого, висела маленькая картонка на верёвочке. Пасюков надел очки, нагнулся. Силясь прочитать написанное – ничего не понятно: какие-то цифры и нерусские слова, – он проверил бирки на всех яблонях, потоптался около будущей смородины и малины, проверил сапогом крепость вбитых в землю кольев и яро выругался сквозь зубы.
– Ты что, Никифор Ильич, по чужому саду шастаешь?
Пасюков оглянулся и увидел Паньку Козинину, старухи-покойницы дочь.
– Сад! – хмыкнул Пасюков. – Это, что ль, сад? – и он легонько ткнул ногой саженец. – Да ещё чужой… – он распрямил ссутуленную временем спину, фасонно отставил здоровую ногу. Это земля колхозная, и вернее сказать – братова, а ещё вернее сказать – моя! Не имели права твои покупатели на ней сад сажать!
– Это почему же такое? – Паня Козинина дробно засмеялась. Потом, ловко ступая полными ногами, обежала саженцы и встала перед стариком, прямо глядя в его рыжие, подёрнутые склеротическими жилками глаза.
– Сейчас, Никифор Ильич, – сказала она снисходительно-терпеливым тоном, словно объясняя малому ребёнку очевидное, – каждое дерево приветствуют, а ты…
– Может, где и приветствуют, а я все эти незаконные саженцы под корень срублю.
– Не ты сажал, не тебе рубить! – крикнула Козинина, так и задохнувшись от гнева, но обуздала себя, всё ещё не теряя надежды устроить дело по-хорошему. – Я тебе вот что скажу, товарищ Пасюков. Это не простые яблони, это опытные образцы. Новый хозяин, чтоб ты знал, в Министерстве сельского хозяйства работает, и эти яблони, – она подняла палец, – уникальные.
Про министерство она, конечно, выдумала, но в глубине души верила, что если и ошиблась, то на самую малость. Если человек при машине, если он так красиво и ладно одет, так значителен и достоин в разговоре, так ласков с детьми и женой, замухрышкой строптивой, то где ж такому человеку работать, как не в министерстве?
– А плевал я на твоё министерство, – сказал Пасюков с кривой усмешкой. – Я свои права знаю. Земля это колхозная, а дом, можно сказать, мой.
– Какого рожна твой, если мама-покойница за него семь тыщ старыми отвалила?
– Дак это когда было-то? А сейчас эту избу колхоз у тебя выкупит и мне как инвалиду войны вернёт в пользование.
– Во-о-о-на ты как! – Козинина осмотрелась вокруг, словно призывая в свидетели саженцы, мамин дом и всю деревню – мол, посмотрите, люди, на этого окаянного, нет с ним никакого сладу, – а потом нагнулась к самому уху старика и прокричала на пронзительной ноте: – Только тронь сад! Я тебе за него все окна переколочу! Так и знай! – и, круто повернувшись, пошла прочь.
Пока Козинина добиралась до своего дома, она встречала разных людей и всем рассказывала, как Пасюков грозился все яблони повырубить и как она обещала ему за это все окна перебить.
– Не связывайся ты с Пасюковым, – советовали люди, – продала дом и продала. Пусть новые хозяева сами с ним разбираются.
– «Корову не паси, кур не держи, печь жарко не топи…» Искры, вишь, на его поганую крышу летят. Но мама и сама деревенская, её за так не сжуёшь! А эти люди – городские, балованные, кроме как на «вы», разговаривать не умеют. Кто же их, кроме меня, от этого злыдня защитит?
– Так-то оно так, – говорили люди. – Но от Пасюкова всего можно ожидать. Такая порода. Сама знаешь.
