– Мы покупаем, – сказал он и откашлялся виновато. – Сейчас оставим задаток, а на следующей неделе я привезу деньги. Только как всё это оформить?
– Я оформлю. Сейчас этот дом на мою тётку записан. И мы её отсюда выписывать не будем. Понимаете?
– Почему? – удивилась Мария. – Дом-то наш.
– Ваш. И все будут знать, что ваш, вся деревня. Но ведь вы сами в нём прописываться не будете? Не будете московскую прописку менять?
– Конечно нет.
– В этом-то всё и дело. Тётка у меня живёт, а здесь будет прописана фиктивно. А для вас я составлю бумагу, что деньги от вас за дом получила. Тётка помрёт, а вам завещание на дом оставит.
– Сколько же лет вашей тётке?
– Шестьдесят пять.
– Оставь, Мария, – Балашову очень понравилось определение – «вся деревня будет знать». – Они здесь лучше свои порядки знают. Мы на всё согласны, – он повернулся к хозяйке. – Нам здесь очень понравилось.
2
Балашов часто спрашивал себя: с чего всё началось? С какого зловредного часа или события он потерял руль – подчинился суете и потонул в ней, как в клею? И не находил ответа.
Может быть, этим часом было рождение Оленьки? Тогда он должен был бросить лабораторию и уйти преподавать – там больше платили. Кощунственная мысль! Дети – это святое. И потом, преподавательская работа не помешала ему защитить диссертацию и стать доцентом.
Может быть, этим поворотным моментом была смерть тёщи, Веры Феоктистовны? Она умерла внезапно – от инфаркта. Что ж, такое бывает. И нечего притворяться, что эта смерть как-то особенно потрясла Балашова: тёща никогда не была ему близким человеком. Но она держала в своих крепких руках бразды правления обширным государством, название которого – семья, и как это случилось, что эти самые бразды перешли в руки не Марии, матери, хозяйке, а ему, Балашову?
«Какая прачечная? – причитала Мария. – Пожалейте меня, мне завтра мозговую опухоль удалять. В моих руках жизнь человека!» В руках Балашова были только зачётки, карандаши и книги, и, как всегда, с шёпотом в душе: «Ради детей», он смирился и взвалил большинство хозяйственных забот на свои могучие, натренированные гантелями и штангой плечи. А хозяйство было немалым. Тогда уже и Тимка родился, а кроме детей был ещё дедуля – Яков Иванович.
«Ну, хватит, будь справедливым, – одёргивал себя Балашов. – После смерти тёщи сыскалась домработница. Три раза в неделю ты был освобожден от всех хозяйственных забот, а Якову Ивановичу было только семьдесят пять, он ещё видел и был крепким, разумным и весёлым стариком. Это сейчас он может разбудить семью криком: «Маня, Маня! Кто такой «синцарь»? А чёрт его знает… Или: «Умоляю, что такое «колоквинт»?» Это увлечение словарями и ударениями – дедуля был помешан на ударениях, вмешивался в любой разговор, настырно поправлял произношение – тоже порождение последних лет».
А может, обалдение от жизни, как называл своё теперешнее состояние Балашов, связано с новой квартирой? Балашову не нравилась эта мысль. Переезд из старого особняка был благом. Как они радовались квартире! Горячая вода, ванна в кафеле, встроенные шкафы, и, как ни малы были комнаты, но их было четыре. И потом – воздух…
Но домработница наотрез отказалась ездить в новый район. Тут ещё Олю пришлось сопровождать в музыкальную школу, Тимку – в детский сад, а самым утомительным стала опека вдруг задряхлевшего, немощного, почти слепого, но стойкого в своих привычках и странностях дедули.
Тот, кто не знал раньше Якова Ивановича, мог приписать его выходки старческому слабоумию, но и Мария, и Балашов знали, что никакого старческого слабоумия нет и в помине. Дедуля всю жизнь морочил голову окружающим мелкими каверзами, словно смотрел на мир со стороны и посмеивался над всем и вся. Он и раньше мог выйти к гостям в подштанниках. И вставную челюсть, как только она у него появилась, мыл в унитазе. Зачем? Шут его знает. Мол, вода везде одинаковая. Мыть-то мыл, но не упускал челюсть ни разу. А теперь расскажи кому-нибудь, что шаришь то и дело в унитазе, ищешь стариковские зубы – не поверят. А эта дурацкая привычка входить в комнату задом! Мол, предупреждаю: у меня плохое настроение, не приставать. Входить-то входил, но на мебель не натыкался, не падал. Сейчас только бы успеть его поймать.
Яков Иванович очень болезненно пережил расставание со старым особняком. Он так прочно спёкся со стенами родного жилища, что его, как некий конгломерат, пришлось почти вырубать оттуда вместе с громоздкими шкафами, книгами, вазами, выцветшими картинами, в рамках которых нашли прибежище многие поколения клопов, с истлевшими шторами и протёртой до дыр китайской ширмой. Каким-то чудом Марии удалось впихнуть всю эту рухлядь в неправдоподобно маленькую комнату. «Очень хорошо, – сказал тогда Яков Иванович, – как в гробнице Тутанхамона, – все в общую кучу». И все последующие годы, кроме как гробницей, он свою комнату не называл, при этом пространно излагал свои взгляды на современное строительство, цитировал классиков, путал ударения и кончал всегда одинаково: «Когда же я сдохну? И ещё неотложка по ночам, клизмы, вечное брюзжание…
Но если по-доброму, дедулю надо пожалеть. Достаточно понаблюдать, как по утрам ощупывает он чашку с кофе, как гладит знакомую картину, пытаясь на ощупь определить, не убежали ли с полотна розовощёкие нимфы, как пытается прочесть что-то в сильнейшую лупу, а потом бросает книгу и врубает на полную мощь транзистор, и замирает, глядя в никуда.
Транзистор орал в комнате целыми днями, но даже он не мог заглушить те звуки, которые рождала под окном балашовской квартиры неожиданно развернувшаяся стройка. А может быть, с это проклятой стройки всё и началось? Мария, счастливый человек, умела пренебрегать мелочами. Посмотрит на забытую катушку с кабелем, что полгода лежит под их окнами, и скажет: «Опять забыла Тимке пуговицы к рубашке пришить», – вздохнёт и больше не вспомнит ни про пуговицы, ни про катушку.
А Балашов начнёт зачем-то обдумывать – что это за кабель, да кто его делал, зачем он столько времени валяется и сколько стоит погонный метр. Додумается до головной боли.
При выборе квартиры Балашовы легко согласились на первый этаж. Вокруг шумел лес. А сейчас он старался не смотреть на искореженную землю. Он понимал, что строительство – дело сложное, что отдельные недостатки не должны закрывать главного, но при виде искромсанных деревьев, битого кирпича, перекрученных, брошенных, как ненужный хлам, труб привыкшая к порядку натура его негодовала. Или им на всё наплевать? Или ничего не жалко?
– За что ты их ругаешь? Ты себя ругай, – говорила Мария. – Видно, плохо вы учите студентов в своём строительном институте.
– Я учу их высшей математике.
– Вот и хорошо. Высшую математику они знают, а четырёх правил арифметики не усвоили. Если бы меня это так волновало, я бы со всеми переругалась, пошла бы в ЖЭК, заставила поставить забор.
– Я не люблю заборы, а ругань в нашем отечестве мало кому помогает.
Балашов писал популярную книгу по истории математики, встречаясь глазами с шофёрами и бульдозеристами, чьи шустрые машины с отчаянным тарахтением перемещали туда-сюда горы песка и глины. Ему казалось, что в безотчётном порыве бульдозеристы вот-вот срежут угол дома, и его комната органически войдёт в панораму строительства. И уже весь мир казался зыбким, нереальным. Ничего стабильного: сегодня здесь дерево шумит листвой – не привыкай к нему, завтра его не будет; не запоминай облик своей улицы – она изменится каждой своей чертой; не запоминай, где фонарь, где телефонная будка – завтра на этом месте всё перекопают, перепашут.
