Приятно слушать такие слова, но Марья Ивановна недоумевала – что он в ней нашёл? Кожа хорошая, ничего не скажешь, а так… Лицо – самое обычное, фигура – «такие сейчас не носят», бюст великоват и ноги слишком крепенькие.
И при чём здесь «русалка»? Знай она, что у Улдиса полноценная семья, может быть, и не бегала бы по поликлиникам, не стояла в очередях, доставая дефицитные талоны. Представляя брошенку и мать-одиночку, Марья Ивановна поначалу угрызалась совестью.
– Покажи мне фотографию жены, – просила она Улдиса.
– У меня нет её фотографии. Я с ней порвал навсегда.
– Тогда сына покажи…
Неохотно, но показывал. На одной фотографии был изображён младенец в кружевных пелёнках, на другой – худенький мальчик уже на ножках, ручка тянется к другой руке, обладательница которой отрезана. Мальчик не вызывал никаких родственных чувств: просто чей-то ребёнок, как вырезка из журнала.
Зато рижская жена вызывала чувства, и это было отнюдь не сочувствием. Она была особой страстной, изобретательной, и сделала всё, чтобы жизнь молодых поменяла медовый вкус на полынный. Проводить мефистофельскую работу на расстоянии тысячи с гаком километров было трудно, но мстительница использовала телефон, телеграф, почту, однажды с оказией послала гадюку в банке. Посыльный и не подозревал, что везёт. На банке было написано чёрной краской: «душа Марии Шелиховой». Правда, потом оказалось, что это не гадюка, а уж, но страху было предостаточно.
Каждое напоминание о себе бывшей жены стоило Улдису ухудшения здоровья. Надо сказать, что Машеньке скоро надоели вечные разговоры о болезнях. Это в старости интересно обсуждать давление, камни в почках и бессонницу, а в тридцать лет ты начинаешь сомневаться – а так ли уж болен муж? Вероятнее всего, это просто мнительность и плохой характер.
Но у неё хватило ума и такта не высказать эти сомнения вслух, тем более что через два года совместной жизни Улдиса не стало. Прободение язвы. Не спасли. О! Улдис был проницательный человек, он чувствовал сомнения жены. Как-то в шутку он сказал:
– Мне рассказывали, что в Риме есть могила с памятником, на котором написано: «Я же говорил вам, что я болен». Если что – мне, пожалуйста, такую же надпись.
Милый, милый Улдис. Столько лет прошло, а она помнит о нём только хорошее. Но мало осталось воспоминаний. Она послала в Ригу уведомление о смерти мужа. Рижская жена (как её звали-то?) сочинила ответ на десяти страницах. Добропорядочная Марья Ивановна, хоть и мука это была мучительная, дочитала письмо до конца. Общая мысль послания (эпитеты и оскорбления опустим) была следующая: ты, курортная шлюха, отравила моего мужа, чтоб завладеть его богатством.
А какое у него было богатство? Смешно. Всё добро Улдиса уместилось в одном чемодане. Правда, были кой-какие ювелирные изделия, старинные – от матери остались.
– Это очень дорогие вещи, – сказал он тогда со значением. – Только бы найти достойного покупателя. На вырученные деньги однокомнатную квартиру можно купить.
– Зачем нам квартира? Разве тебе здесь плохо?
– Тогда машину купим. Или дачу строить начнём.
Не собрались они ни продать, ни построить, зато в трудное время, когда Гайдар цены отпустил, Марья Ивановна направилась с кольцом в ломбард. Там ей сказали: «Какой сапфир, дама? Вы что – смеётесь? Это…» И назвали совсем другой камень, его название она забыла. Дали очень незначительную сумму. И хорошо! Она потом это кольцо благополучно выкупила. Ещё от Улдиса осталась брошь с бриллиантами. Судя по их размеру – с малую горошину, – это никакие не алмазы, а стразы. Только очень хорошего качества. Солнце в этих мнимых алмазах так и играет, посылая разноцветные снопики.
Ещё от Улдиса остались документы, уложенные в чёрный пакет от фотобумаги. Смысл их для Марьи Ивановны был туманен. Написано на глянцевой бумаге с водяными знаками, язык – чужой, разобраться можно только в датах. Одна бумага была помечена тридцать четвёртым годом, а другая вообще писалась в прошлом веке. Помнится, обнаружив чёрный пакет в ящике, Марья Ивановна спросила у Улдиса:
– Что это?
Он рассмеялся.
– Воспоминания. Эти бумаги ничего не значат.
– Зачем же ты их хранишь?
– В память о маме. Это документы, подтверждающие право собственности на дом, в котором я родился. Сейчас в этом доме военкомат. Можно их выбросить.
Можно, но ведь не выбросил. И Марья Ивановна после смерти мужа тоже не отнесла их в помойное ведро. Свёрнутые вчетверо глянцевые бумаги обмахрились слегка на сгибах, но всё равно остались красивыми и загадочными, как дореволюционные фотографии. Пусть полежат… в память об Улдисе.
28
Деревня окрестила Веронику «блаженной». Она сама ходила за парным молоком к Анне Васильевне, тут же пробовала пузырчатую пенку, закатывала глаза и говорила:
– Ах, чудо какое! Нет на свете ничего вкуснее!
Ещё Вероника играла с гусями, когда те, вытянув шеи и яростно шипя, пытались ущипнуть её за худую лодыжку, о чём-то беседовала с коровой, гладила ей бок, приговаривая: «Замшевая моя…» У Зорьки был такой вид, словно ей сообщили наконец какую-то главную тайну.
– Маша! Милая Маша, я чувствую себя молодой язычницей, – восклицала она за обедом. – Сегодня вечером мы пойдём на угор встречать восход луны.
Молодого восторга Веронике хватило ровно на два дня. Говорят, душа не стареет, и это истинная правда. В мыслях ты и в восемьдесят лет всё объемлешь. Так, кажется, вышел бы спозаранку и пошёл, и пошёл… Но вместилище души, тело, тебя от безумства-то и уводит, потому что радикулит и артрит, а ещё глаза слабые и печень ни к чёрту. Поэтому ни на какой угор они не пошли, вечернюю прогулку совершили между грядок, собирая укроп и огурцы к ужину, а вечер, как все приличные люди, провели перед телевизором.
Иностранные сериалы уже давно не смотрели – обрыдло. Мексиканско-бразильские утомляли однообразием – всё вертится вокруг незаконных, украденных, потерянных или в коме забытых детей – сколько можно? А в американских всегда кого-то беспощадно били. И ещё надлежало любить главного героя – сильного, гордого и… как бы это поделикатней: не скажешь, что совсем дебил, но вообще-то всё равно одноклеточный. Обычно его не били. Он сам всех бил.
В наших сериалах тоже били, и если отрепетированные до винтика американские тумаки как-то смахивали на балет, то русское битьё было откровенно лютым, настоящим и страшным. Русские сериалы высыпали в телевизор разом, как картошку в суп. Они шли по всем каналам одновременно, рассказывали примерно об одном и том же, и везде играли одни и те же актёры.
Вероника жаловалась:
– Я помню, в юности с работы прихожу и ещё в коридоре Желткова спрашиваю: «Даль жив, Васильев жив?» – и каждый понимает, что речь идёт о «Варианте Омега». А сейчас как?
Сейчас было трудно. Сядешь в условный час перед телевизором, нажмёшь кнопку и недоумеваешь: она же только что беременная была! Что же она в койку к чужому мужику лезет? Всмотришься, а она уже без пуза. Вчера ещё было два месяца до родов, и уже родила. Так быстро в сериалах дела не делаются. И потом, куда она ребёнка дела?
