Но Веронике было достаточно нескольких слов, чтобы схватить самую сущность. Кроме того, ей куда больше хотелось самой поговорить, чем слушать.
– Ах, как у вас чудесно! Я и не представляла, что такое возможно. Искусство, которое не продаётся! Я это принимаю всем сердцем. Ведь нельзя купить этот дивный склон, останки церкви, вот эту реку и все ваши скульптуры. Вы знаете, я ездила в позапрошлом году в Италию и видела там дивные строения! Старинные базилики в Риме, Колизей, триумфальная арка Септимия Севера… Их тоже нельзя продать. Они стоят там вечно.
– Наши скульптуры не будут стоять вечно, – ворчливо сказал Флор. – Зимой они пойдут на подстилки скоту.
Сидоров-Сикорский постарался загладить откровенную насмешку Флора и принялся объяснять саму суть их акции. Праздник – можно сказать, вернисаж – назначен на двадцать восьмое августа, то есть в день Анны Пророчицы, а также Анны Скирдницы и Саввы Скирдника. Как известно, в эту пору идёт вывоз снопов, и хлеб складывается в кладовые.
День этот выбран очень точно, потому что уже двадцать девятого августа подпирает Иоанн Предтеча, или Иоанн Постный, который окончательно закрывает лето и как бы открывает осень, подводя итоги летней страде, о чём и говорит пословица: «Иван Постный пришёл, лето красное увёл».
Марья Ивановна слушала вполуха. Она смотрела на уходящий вниз склон. Река блестела, трепетала, играла, как панцирь огромной рыбины. Солнце слепило глаза, и нельзя было угадать, кто именно мчится вниз по склону. Бежит, не разбирая дороги…
Вот в сторону полетело ведро, он поднял руки. И тут эта стремительно удаляющаяся фигура со вскинутыми, словно в экстазе, руками, а может быть, в приветствии кому-то невидимому, оживила в памяти совсем другую картину, и словно занавес раздвинулся, чтоб показать ей сцену из давно прожитого.
Солнечный день на юге. Жарко. И кажется, что далёкое море – тёплое. Но это обман. В начале мая здесь никто не купается. Можно было зайти в соседний санаторий и за малую плату спуститься вниз на фуникулёре. На худой конец, в том же санатории, что раскинулся на берегу дикой долины, вернее, оврага, можно было идти на пляж по хорошим асфальтированным, затенённым растительностью дорожкам. Но Улдису втемяшилось в голову бежать к морю именно по дну дикого заросшего цветущим дроком и маками оврага. И он рванул по откосу вниз. Потом вот так же взмахнул руками и, не оборачиваясь, крикнул:
– Ну что же ты? Догоняй…
Что ей оставалось? Она тоже побежала вниз.
И так всё бежала, бежала, пока не заметила с грустью, что время давно уже выцвело, продырявилось, моль его сгрызла, и не заштопать его, и не перелицевать…
27
– Ты спрашиваешь, что у меня украли? Мираж, пустоту, память, сувенир, который ничего не стоит.
– Расскажи.
И она рассказала.
Это было так давно, что Марья Ивановна забыла и начало, и конец этой истории. Сколько ей тогда было, когда она поехала по горящей путёвке в Сочи? Меньше тридцати, это точно. Был конец апреля. Что там только не цвело в весеннюю пору! Больше всего потрясла глициния цвета «перванш» (Марье Ивановне очень нравились эти новые слова – глициния и перванш), азалия кавказская – жёлтая, и азалия индийская – красная. И не только в дендрарии бушевала красота, а на всех городских газонах, во всех парках. Пальмы поражали своим разнообразием и декоративностью – не город, а бесконечный ресторан.
Каждый день Марья Ивановна (а хотите – просто Машенька) ходила и в водолечебницу, и тренажёрный зал, и на массаж (хотя что там массажировать-то в двадцать восемь лет?) и даже дышала в какую-то трубку, врачи толковали про астматический компонент – последствия затянувшегося бронхита.
В холле около водолечебницы было всегда холодно, потому что в потолке имела место лакуна – овальная дыра. Машенька недоумевала: а как же зимой, если пойдёт снег? Но всем прочим холл ей очень нравился. Там был мраморный пол, узорчатые чугунные стулья, вдоль стен зеленели папоротники, а прямо под дырой размещался то ли фонтан, то ли аквариум, в котором зябли золотые рыбки. Около этого фонтана она познакомилась с Улдисом.
Он был красив, застенчив, носил белую панаму, а щёки его горели таким ярким румянцем, что Машенька озаботилась – уж не туберкулёз ли у него? Через два дня румянец исчез. Никакого туберкулёза у Улдиса не было, просто обгорел на солнце, но в свои тридцать с небольшим лет он любил и умел лечиться.
Улдис приехал из Риги и был чистокровным латышом, о чём говорил не без гордости. Нельзя сказать, чтобы их роман был бурным. Взявшись за руки, они ходили на море, вместе ездили в экскурсии в Мацесту и Красную Поляну, танцевали, конечно. Улдис много знал. Например, он рассказал Марье Ивановне, что лакмус получают из ягеля, что первые печатные книги назывались «инкунабулы» (переводится как «колыбель»), и что крокодилы, подобно птицам, строят для своих яиц гнёзда, но ни о чём он не говорил так подробно и вдохновенно, как о болезнях. И не обязательно собственных, хоть у него их было пруд пруди, а о том, как люди болеют и как вылечиваются. Целовались, на то и курорт.
Срок пребывания в санатории у Марьи Ивановны кончался раньше, чем у него, на неделю. Перед отъездом твёрдо договорились встретиться, обменялись адресами, телефонами. Улдис сказал, что в сочинскую медицину не верит, а в московскую верит, и попросил взять ему талончики в платной поликлинике к самым разным специалистам – мол, приедет в Москву и разом всех врачей обойдёт.
Не обманул, приехал. Остановился у Марьи Ивановны и сразу начал делать обход по врачам. На третий день он сказал, что любит её без памяти, но жениться сразу не может, потому что уже женат. Но дело за малым. Он получит развод, и они будут счастливы.
Бракоразводный процесс длился полгода, и всё это время Улдис мотался между двумя столицами. Говорил, что ездит в Москву в командировку, Марья Ивановна проверяла, и правда – в командировку, на переквалификацию. Живут вместе чин чином, вдруг сорвётся с места и опять к жене – разводиться. Возвращался он оттуда взвинченный до предела. В Риге Улдис умолял, грозил и, как говорится, в ногах валялся, а жена знай твердила своё «нет». Марья Ивановна уже по собственной инициативе брала талончики к врачам и никогда не ошибалась, потому что «почки ни к чёрту, печень опять дала сбой, и вообще, я обезвожен, как после дизентерии». Этот сумбурный период жизни Марья Ивановна пережила вполне безболезненно, потому что не верила в счастливый исход и смотрела на всё как бы со стороны. Вернулся из Риги – хорошо, исчез бы навсегда – тоже пережила бы, потому что в жизни ещё не то бывает.
А тут и счастье подоспело. Улдис развёлся, и они поженились. Работу он нашёл без труда. Марья Ивановна прописала его на своей площади.
Счастье было трудным. С удивлением для себя Марья Ивановна узнала, что в Риге у Улдиса остался двухгодовалый сын.
– Что же ты мне об этом раньше не сообщил?
– А что бы это изменило? Ты чудная, дивная, добрая. У тебя глаза ангела! Ты не знаешь, как важна в жизни доброта. Русалка моя, фея. Я не могу без тебя!
