Они приехали в Верхний Стан вечером. Освободившись от повседневных обязанностей, как то готовки, стирки и препирательств с мужем, забыв про зависть, которая время от времени залезала в сердце, как комар в ухо, устраивая там чрезмерный, мучительный грохот (ведь среди новых русских живём!), Вероника почувствовала себя в деревне истинно свободной и как-то, знаете, не по возрасту лёгкой. С неуёмной прыткостью она сновала с первого этажа на второй, не поленилась обследовать также чердак и подвал, и, конечно, банный дом, и гараж, как же без гаража… И только выкатившаяся из-за церкви рыжая луна, зримо возвестившая о наступлении ночи, помешала ей немедленно бежать за калитку, чтобы осматривать прочие окрестности.
Чай на террасе с пирогами и вареньем, традиционный дачный чай из самовара (правда, электрического), свет неяркой лампы (имитация керосиновой), над которой суетилась мошкара, остудил её пыл и настроил на неторопливый, лирический лад.
– Я с того вечера первый раз чай на террасе пью, – сказала Марья Ивановна. – Я ведь трусиха.
– Глупости. Как хорошо, как тихо… И дельфиниум этот – роскошный…
– Цвета перванш, как глициния.
Дельфиниумы были гордостью сада. В грозовую ночь порывы ветра сломали многие кусты, и Марья Ивановна расставила сиреневые, белые и синие султаны по всему дому. Высоких ваз не хватило, и самый большой букет она поставила на кухне в бидон. Потом спасу не было от осыпающихся лепестков. Они были в варенье, в книгах, в корзине с вязаньем, в чашках и плошках. Вернувшись из Москвы, Марья Петровна смела разноцветные лепестки со всех столешниц, выбросила останки соцветий, а на голубые в бидоне – рука не поднялась. И этот дельфиниум поредел, но обилие воды помогло букету сохранить хрупкую красоту. Марья Ивановна вынесла его на террасу, чтоб мусору в доме было меньше.
– Ну вот, когда теперь всё вокруг так таинственно, – шёпотом произнесла Вероника, – рассказывай свои страшилки.
Ночное приключение, когда кот встал на защиту хозяйки, не столько озадачило, сколько рассмешило Веронику, но история с выстрелом была воспринята серьёзно. Тут было и сочувствие, и удивление, и гнев, только резюме показалось Марье Ивановне сомнительным:
– Знаешь, Маша, я тебе завидую. Ощущение опасности – это прекрасно. Я сейчас в таком возрасте, что очень легко стать неподвижной, как колода. У нас ведь всё уже случилось, мы всё пережили. А зачем мне эта так называемая мудрость? Кофты вязать, посматривать на мир через очки и всех успокаивать: и это, мол, пройдёт? Я не хочу, чтоб всё проходило. Опасность заставляет кровь бежать быстрее. Здесь уже появляется совсем другое отношение к жизни.
Марья Ивановна хотела сказать «Побыла бы ты на моём месте», и осеклась. Вероника успела хлебнуть опасности и умела с ней бороться. Надо же, за шестьдесят женщине, а решилась на побег.
– Знаешь, Верунь, а у меня всё не так. От ощущения опасности я поминутно бегаю в туалет. Почему-то от страха мочевой пузырь у меня наполняется с невиданной быстротой. Но сознаюсь тебе, я пыталась играть в детектива. Целый день пялилась на руки людей, искала царапины.
– Нашла?
– На руках были разнообразные травмы, и даже царапины были, но не Ворсиковы. Я его руку, то есть лапу, знаю. Ты не представляешь, сколько людей в сельской местности по тем или иным причинам имеют на руках травмы! И только горожане носят бинты. Например, у Лёвушки была рука забинтована – обжёгся в бане.
– А другие?
– По-разному. Харитонов – это сосед наш – явился вечером в гости с завязанным шарфом глазом. Говорит – шершень тяпнул. Я усомнилась. Думаю, а вдруг это тебе мой Ворсик глаз царапнул? Подкатила к этому Харитонову, говорю, давайте я вам глаз чаем промою. Говорят – очень помогает. А Харитонов – ни в какую. Я, мол, не привык в таком виде показываться перед дамой. Уговорила-таки. Ну, я тебе скажу! Ну и рожа! Правда шершень. Фёдора – есть у нас тут колоритная фигура, борец со змеями – цапнула за палец гадюка. Он руку тряпкой завязал, а палец сунул в стакан с водкой, и так целый день проходил. Мужики с ума посходили: зачем людей дразнишь? Не можешь выпить, так дома с водкой в стакане сиди. А он важно так говорит: «Эту водку пить нельзя, в ней змеиный яд». Вечером не утерпел и выпил за милую душу. И даже поноса не было.
Посмеялись.
– Ещё у нашего главного художника Флора есть молодые подмастерья. Одного я видела всего пару раз, а другой, Игнат, вообще в перчатках ходит. Какая-то у него сложная форма экземы. Если у тебя экзема, то зачем ты работаешь с соломой?
– А что он с ней делает? Жнёт?
– Они здесь все жнецы и на дуде игрецы. Завтра увидишь. Тебе понравится.
– Пошли спать…
– Ты иди, а я уберу со стола. Сороки таскают всё, что могут поднять: зубные щётки, чайные ложки, конфеты в фантиках. Мыло унести не могут, так всё его клювом продырявят… Ненавижу сорок!
Вероника собрала чашки на поднос и двинулась к двери, как вдруг остановилась, развернувшись всем корпусом.
– Что? – Марья Ивановна подняла на неё удивлённый взгляд.
– Это ты щёлкнула?
– Нет.
– А что тогда? Ты разве не слышала?
– Чем я могу щёлкать? Разве что вставными зубами…
– Звук был короткий и резкий. Знаешь, как будто металлическая прищепка клацнула, – Вероника подошла к перилам и долго всматривалась в темноту. Вид у неё был такой, что только поднос, полный фарфора, мешал ей немедленно броситься в сад в поисках неизвестно чего. Марья Ивановна проследила за её взглядом. Деревья зашумели вдруг, зашуршали кусты, прогнулись полосатые декоративные травы у дорожки.
– Ветер… А щёлкать в саду может какая-нибудь птаха. Здесь есть синицы, зарянки, есть пеночки-трещотки.
– Пеночка-трещотка не может щёлкнуть один раз и смолкнуть. Плохой был щелчок. Ладно, пойдём спать.
На следующий день никаких разговоров на тему «что бы это могло быть» не возникало. Ясное утро отмело все страхи и подозрения. Вероника опять чувствовала себя помолодевшей, нацепила какой-то шёлковый хитон цвета бордо, шляпу с полями, в нарядную сумку сунула купальник – словом, полностью экипировала себя для сельских красот.
Наибольшее впечатление на неё произвел, конечно, угор. Марья Ивановна, которая давно сюда не заглядывала, тоже осматривалась с интересом. Соломенные скульптуры и снопы уже не стояли кучно, а расползлись по склону, каждый своим строем, и только Анна Скирдница пребывала пока под навесом. Там же сидел Сидоров-Сикорский – толстый, потный, всем недовольный – и рисовал эскиз некого панно или плаката, который надлежало воплотить в жизнь в ближайшее время. Молодые художники при появлении гостей тут же ушли, прихватив с собой вёдра и кисти. Здесь творили такое искусство, когда на каждый мазок уходило по стакану краски. Аборигены – Фёдор и Петя-Бомбист – рыли ямы под слеги, а вернее сказать – длиннющие хлысты, к которым собирались крепить отбелённые льняные полотнища, символизирующие что-то исконно народное – мудрость, кротость, радость, трудолюбие – без грамотного объяснения не понять.
