Она не осуждала Рен и не пыталась ей пригрозить. Один голый прагматизм: как только ракета покинула пусковую площадку, назад ее не вернешь.
Рен было уже пятнадцать; она писала его имя на штанине своих джинсов; она воровала его футболки, чтобы, засыпая, вдыхать его запах. Но она думала еще и о предохранении.
— Тетя Бекс, — стесняясь, спросила Рен, — ты мне поможешь?
И только из лучших побуждений — в очередной раз — она поступила непростительно…
Где-то сзади просигналила машина.
— Мадам, — склонился над ней парамедик, — попытайтесь расслабиться.
Бекс закрыла глаза, вспоминая пронзившую ее пулю и острый скальпель в руках медсестры, скорее всего, спасшей ей жизнь.
«Вот что значит быть человеком, — подумалось Бекс. — Мы всего лишь холсты для наших шрамов».
Когда наконец-то ожил телефон Хью, детектив тут же бросился к нему. Но сообщение было не от Рен, а от парня по имени Дик, сотрудника полиции штата, с которым они посещали занятия по подготовке переговорщиков. Два часа назад, когда стали «пробивать» права Джорджа Годдарда, Хью позвонил Дику. Тот взял ордер на обыск у местного судьи и вошел в пустой дом в Денмарке, штат Миссисипи. И сейчас Хью получил результаты обыска от Дика: смазанное фото проспекта о медицинских абортах, на котором значилось название и логотип «Женского центра». Этого оказалось достаточно, чтобы найти связь между Джорджем и клиникой.
«А дочь где?» — набрал он сообщение.
Прошла минута. «Пропала без вести», — появился ответ.
Хью с усилием взъерошил волосы, досадуя на то, что единственный человек, с которым он не хотел разговаривать — его сестра, — не покидала место событий; а люди, с которыми он сам хотел поговорить, не могли или не хотели выходить на связь: Рен, Джордж Годдард, его пропавшая дочь. Кто, черт побери, сможет вести переговоры, если его никто не слушает?
Чего ему теперь не хватает? Чем он может воспользоваться, чего еще не использовал ранее?
Хью взял телефон. Набрал сообщение Рен. Потом — номер клиники по выделенной линии.
Один гудок.
Два.
Три гудка.
Четыре.
Раздался щелчок соединения и голос Джорджа.
— Я занят, — отрезал он.
— Я не отниму много твоего времени, Джордж, — заговорил Хью не думая, повинуясь лишь мышечной памяти. — Мы говорили о твоей дочери, когда нас разъединили. «Когда ты бросил трубку», — мысленно поправил он себя.
— И что ты скажешь о ней?
Хью закрыл глаза и прыгнул в неизвестность.
— Она хочет с тобой поговорить.
Луи Уорд точно зафиксировал момент, когда в стрелке что-то изменилось. Даже несмотря на то, что он не слышал половины разговора, он заметил, как этот человек застыл. Луи знал, что так зажигается в человеке надежда. Парализует полностью.
— Как она? — спросил стрелок.
Когда он — его звали Джордж, если верить телевизору в приемной, — произнес это, Луи понял две важные вещи.
1. Для него это личное дело. Кто-то… жена, дочь, сестра… сделала аборт.
2. Он хотел, чтобы хоть кто-то одобрил его сегодняшний поступок.
— Она, — наклонилась Иззи под предлогом затянуть повязку.
— М-да, — отозвался Луи. — Я слышал.
Несколько раз за последние пару часов, во время переговоров по телефону, те, кто сгрудился в приемной, имели возможность вздохнуть свободнее. Хотя Джордж, не будь дураком, не отворачивался, когда говорил по телефону, и шикал на них, когда начинались перешептывания.
— Полагаете, это его жена? — прошептала Иззи.
— Дочь, — простонал Луи, когда пошевелился и резкая боль пронзила его ногу.
— А у вас есть семья? Дети?
Луи покачал головой.
— Я никогда не хотел, чтобы кто-то еще стал мишенью для недовольных, — признался он. — К тому же подходящих мне дам не особо устраивал тот факт, что я целыми днями разглядываю вагины других женщин.
— Не нужно иметь личного интереса, чтобы понимать, что нельзя убивать невинного ребенка, — заерзала за их спинами Джанин.
Луи прекрасно знал, что восемьдесят восемь процентов абортов происходит на первых двенадцати неделях беременности, но противники абортов вели себя так, как будто эти эмбрионы весили уже по два с половиной килограмма и держали бутылочку в руках.
— Вы что, защищаете его? — округлив глаза, повернулась Джой к Джанин. — После того, как он вас ударил?
— Я просто хочу сказать… если бы это было правильным, тогда не было бы таких психов, как он.
Иззи пристально посмотрела на нее.
— Такой чуши, переворачивающей все с ног на голову, я еще не слышала.
— Неужели? Вы же хотите защищать детей законами, которые наказывают насильников, растлителей малолетних и убийц. В чем здесь разница?
— Разница в том, что они еще не дети, — возразила Иззи. — Это эмбрионы.
— Быть может, они нерожденные, но уже люди.
— Бог мой! — воскликнула Джой. — Заткните ей рот, или я сама это сделаю.
Джанин скрестила руки на груди.
— Простите. Я понимаю, что он безумец, но вы не сможете назвать мне ни одной веской причины, по которой можно убить ребенка.
Луи посмотрел на нее.
— Она права, — прошептал врач, и остальные недоуменно уставились на него. — Не существует ни одной веской причины, чтобы убить ребенка.
Ему стало вспоминаться все, что он увидел за эти годы: девочку-подростка из Сирии, которой необходимо было прервать беременность после того, как ее изнасиловали во время войны, а разрешения от родителей она получить не могла, потому что те погибли во время той самой войны.
Шестнадцатилетнюю девчонку, которая хотела прервать беременность на девятой неделе, но родители встали у нее на пути со своей религией, и поэтому ее аборт был отложен на целых шесть недель, пока она искала юридические лазейки и собирала деньги.
Четырнадцатилетнюю девчонку, которая хотела оставить ребенка, но ее мать настояла на том, чтобы дочка сделала аборт.
Пару лет назад пришла одна двенадцатилетняя девочка на шестнадцатой неделе беременности. В сопровождении матери-истерички и стоика-отца. Вцепившаяся в ободранного плюшевого кролика, она была спокойна до отстраненности. Сказала, что забеременела от соседского мальчика, но во время приема в клинику, когда осталась с адвокатом наедине, запнулась на собственной лжи и призналась, что ребенок — от ее отца. Мужчину копы тут же взяли в наручники и увели, но девочке-то все равно необходимо было прервать беременность.
