Он подошел к столу, взял серебряный кубок, наполненный тем питьем, что приготовила для себя Мария, и вылил туда содержимое золотого пузырька.
— Мария, — жутко усмехнувшись, еле слышно пробормотал он, — я вылил в твой кубок яд, он, наверное, слабее того, что ты прячешь в своем перстне, но ведь мы бедные мавры, варвары; прости меня: если тебе не понравится мой напиток я предложу тебе свой кинжал.
Едва он высыпал яд, как до его слуха донесся умоляюшии голос Хафиза, прерываемый более громким голосом доньи Марии, которую юноша задержал в потайном коридоре.
— Сжальтесь, — умоляло это юное чудовище, — простите моей молодости, я не знал, на что толкнул меня мой господин.
— Я решу потом, как с тобой быть, пропусти меня! — ответила донья Мария. — Я все разузнаю и сумею выяснить в рассказах свидетелей ту правду, что ты от меня скрываешь.
Мотриль сразу же спрятался за ковром, которым было завешено окно. Стоя здесь, он мог все видеть и слышать, мог броситься на Марию, если бы она захотела выйти из комнаты.
Хафиз, которого она прогнала, не спеша скрылся под темными сводами галереи.
После этого можно было видеть, как Мария вошла в свои покои и с каким-то совершенно необъяснимым волнением стала смотреть на спящую Аиссу.
— Я осквернила в глазах мужчины нежную тайну твоей любви, — шептала она, — очернила твою голубиную красоту, но вред, который я тебе причинила, вознагражден, несчастное дитя, твой сон под моей защитой… Спи! Я дарю твоим милым снам еще несколько минут!
Она подошла к Аиссе. Мотриль сжал свой длинный кинжал.
Но сделанное ею движение приблизило донью Марию к столу, где она увидела свой серебряный кубок с золотистой жидкостью, которая манила ее пересохшие губы.
Она взяла кубок и стала пить жадными глотками.
Нёбом она еще чувствовала вкус последнего глотка, когда всепронизывающий холод смерти уже коснулся сердца.
Она пошатнулась, глаза ее потускнели, она положила обе руки на грудь и, угадывая в этой необъяснимой боли новое горе, а может быть, и новую измену, она со страхом и ужасом огляделась вокруг, словно вопрошая одиночество и сон — двух безмолвных свидетелей ее страданий.
Боль вспыхнула в ее груди пожаром, Мария побагровела, пальцы ее сжались; ей казалось, что сердце готово выскочить у нее из груди, и она открыла рот, пытаясь закричать.
Быстрый как молния, Мотриль приглушил этот крик смертельным объятием. Тщетно Мария пыталась вырваться из его рук, напрасно кусала пальцы сарацина, зажимавшие ей рот.
Мотриль, не отпуская ее рук и не давая несчастной кричать, задул свечу, и Мария, погрузившись во тьму, погрузилась и в небытие.
Несколько секунд ее ноги судорожно бились об пол, и этот шум разбудил юную мавританку.
Аисса встала и, двигаясь вперед в темноте, споткнулась о труп. Она упала в объятья Мотриля, который, заломив ей руки, полоснул ее по плечу кинжалом и швырнул на тело Марии.
Обливаясь кровью, Аисса потеряла сознание. После этого Мотриль сорвал с пальца Марии перстень с ядом.
Он высыпал яд в серебряный кубок и снова надел кольцо на палец жертвы. Потом, испачкав в крови кинжал, висевший на поясе юной мавританки, положил его рядом с Марией таким образом, чтобы ее пальцы касались оружия. Эта жуткая мистерия заняла меньше времени, чем требуется индийской змее, чтобы задушить пару резвящихся на солнце газелей, которых она подстерегает в травах саванны.
Мотрилю, чтобы окончательно завершить свое преступление, оставалось лишь отвести от себя любые подозрения.
Это было совсем просто. Он вошел в соседний внутренний дворик, как будто возвращался из ночного дозора и спросил у прислуги, спит ли король. Ему ответили, что короля видели нетерпеливо расхаживающим по своей галерее.
Мотриль велел принести себе подушки, приказал слуге прочесть ему несколько стихов Корана и, казалось, погрузился в глубокий сон.
Хафиз, который не мог спросить совета у своего господина, все понял благодаря своему чутью. Невозмутимый, как всегда, он смешался с охраной короля. Так прошло полчаса. Глубочайшая тишина воцарилась во дворе.
Вдруг душераздирающий, жуткий вопль послышался из глубины королевской галереи; это был голос короля, кричавшего: «На помощь! На помощь!»
Все кинулись на галерею; стражники бежали с обнаженными мечами, слуги — с первым попавшимся под руку оружием.
Мотриль, протирая глаза и присев на подушках, словно еще был отягощен сном, спросил:
— Что случилось?
— На помощь королю! На помощь королю! — кричали бегущие.
Мотриль поднялся и пошел за ними. Он заметил, что в ту же сторону идет Хафиз, который тоже тер глаза и притворялся, будто сильно удивлен.
Тут все увидели дона Педро, который с факелом в руке стоял на пороге покоев доньи Марии. Он громко кричал, был бледен, изредка оглядывался назад, на комнату, и начинал еще громче стенать, выкрикивать проклятия.
Мотриль прошел сквозь молчаливую, дрожавшую от страха толпу, что окружала полуобезумевшего короля.
Десятки факелов заливали галерею кровавыми отблесками.
— Смотрите! Смотрите! — кричал дон Педро. — Мертвы! Обе мертвы!
— Мертвы! — глухо повторяли в толпе.
— Мертвы? Кто мертв, мой господин? — спросил Мотриль.
— Посмотри, бесстыдный сарацин! — вскричал король, у которого от ужаса волосы стояли дыбом.
Мавр взял из рук солдата факел, неторопливо вошел в комнату и испуганно (или прикинувшись испуганным) отпрянул назад при виде двух трупов и пятен крови на полу.
— Донья Мария! — прошептал он. — Донья Аисса! — вскричал он. — О, Аллах!
— Донья Мария! Донья Аисса! Мертвы! — дрожа от ужаса, повторяла толпа. Мотриль опустился на колени и с горестным вниманием стал разглядывать обе жертвы.
— Господин, — обратился он к дону Педро, который еле держался на ногах, обхватив голову вспотевшими руками, — налицо преступление, прикажите всех удалить отсюда.
Король молчал… Мотриль взмахнул рукой, и все медленно разошлись.
— Мой господин, здесь совершено преступление, — с ласковой настойчивостью повторил мавр.
— Негодяй! — придя в себя, воскликнул дон Педро. — Ты еще здесь, предатель!
— Мой повелитель тяжко страдает, раз он грубо оскорбляет своих лучших друзей, — с невозмутимой кротостью ответил Мотриль.
— Мария… Аисса… Обе мертвы! — словно в бреду твердил дон Педро.
— Мой господин, заметьте, я ведь не жалуюсь, — сказал Мотриль.
— Тебе ли жаловаться, гнусный изменник! Да и на что ты стал бы жаловаться?
