— Не знаю, — пробормотал Хафиз.
— Ты вскрыл письмо?
— Я? Да я, госпожа, читать не умею.
— Значит, кто-то другой?
— Нет, госпожа, посмотри внимательно, видишь на месте печати дырку? Это стрела горца пробила воск и пергамент.
— Да, вижу! — воскликнула донья Мария, по-прежнему исполненная недоверия.
— А вокруг дырки кровь Жильдаза, госпожа.
— Вижу. О, бедный Жильдаз!
И молодая женщина, пристально посмотрев в последний раз на сарацина, сочла его ребячью физиономию такой спокойной, глупой, совершенно невыразительной, что уже не смогла его подозревать.
— Расскажи мне, Хафиз, чем все кончилось.
— Кончилось, госпожа, тем, что Жильдаз, едва отдав мне письмо, испустил дух. Я сразу поехал дальше, как он велел мне, и бедный, голодный, но, скача без передышки, привез тебе письмо.
— О, ты будешь достойно вознагражден, сын мой! — воскликнула взволнованная до слез донья Мария. — Да, ты останешься при мне и, если будешь верен, сметлив…
Лицо мавра на мгновенье словно осветилось, но столь же быстро потускнело вновь.
После этого Мария прочла письмо, нам уже известное, сопоставила даты и с присущей ей стремительностью приняла решение. «Ну что ж! — подумала она. — Надо браться за дело!»
Она дала сарацину горсть золотых монет и сказала:
— Отдыхай, добрый Хафиз, но будь готов через несколько дней. Ты мне понадобишься.
Молодой человек ушел, ликуя в душе, унося свое золото и свою радость. Он уже вступил на порог, когда послышались громкие вопли мамки.
Она узнала роковую весть.
III. О ТОМ, КАКОЕ ПОРУЧЕНИЕ БЫЛО ДАНО ХАФИЗУ, И О ТОМ, КАК ОН ЕГО ИСПОЛНИЛ
Накануне того дня, когда Хафиз привез донье Марии письмо из Франции, в городские ворота постучался пастух, прося допустить его к сеньору Мотрилю.
Мотриль, совершавший в мечети намаз, прервал молитву, чтобы последовать за этим странным гонцом, который, однако, не предвещал встречи с каким-либо знатным и могущественным посланцем.
Едва выйдя со своим провожатым из города, Мотриль сразу приметил в ландах низкую андалусскую лошадку, что паслась в вереске, а на камнях, поросших чахлой травой, лежащего сарацина Хафиза, который выпуклыми глазами внимательно наблюдал за всеми, кто выходил из ворот.
Пастух, которому Мотриль дал денег, радостно убежал к своим тощим козам на холме. Мотриль, забыв, что он первый министр, и презрев всякий этикет, сел на траву рядом с угрюмым, невозмутимым юношей.
— Да пребудет с тобой Аллах, Хафиз. Значит, ты вернулся?
— Да, сеньор, вернулся.
— А своего попутчика оставил далеко, чтобы он ничего не знал…
— Очень далеко, сеньор, и он, наверняка, ничего не знает… Мотриль хорошо знал своего гонца… Ему была известна потребность в смягченных иносказаниях, присущая всем арабам, для которых самое главное — как можно дольше избегать произносить слово «смерть».
— Письмо у тебя? — спросил он.
— Да, сеньор.
— Как ты его раздобыл?
— Если бы я попросил у Жильдаза письмо, он не отдал бы его. Если бы я захотел силой отнять его, он избил бы меня, а вероятнее, убил бы, ведь он сильнее.
— Ты прибегнул к хитрости?
— Я подождал, пока мы не оказались в сердце гор, на границе Испании и Франции. Лошади совсем выдохлись, Жильдаз дал им отдохнуть, а сам улегся во мху под большой скалой и заснул.
В эту минуту я подполз к Жильдазу и вонзил ему в грудь кинжал. Он раскинул руки, захрипев, руки его были залиты кровью. Но он не умер, я это хорошо чувствовал. Он сумел вытащить из ножен кинжал и нанес мне ответный удар по левой руке. Тогда я пронзил его сердце острием моего кинжала, и он затих.
Письмо было зашито в куртке, я ее распорол. Всю ночь я шел по ветру с моей лошадкой, труп и лошадь Жильдаза я бросил на растерзание волкам и воронью. Я перешел границу и без хлопот добрался сюда. Вот письмо, что я обещал тебе достать.
Мотриль взял пергаментный свиток, печать на котором уцелела, хотя и была пробита насквозь кинжалом Хафиза, пронзившим сердце Жильдаза.
Взяв из колчана часового стрелу, Мотриль перерезал шелковую нить печати и с жадностью прочел письмо.
— Хорошо, — сказал он, — мы все придем на это свидание. Хафиз ждал.
— Что теперь мне делать, господин? — спросил он.
— Сядешь на коня и возьмешь с собой письмо. Утром постучишься в ворота дома доньи Марии. Скажешь ей, что на Жильдаза напали горцы, изрешетив его стрелами и ударами кинжалов, что, умирая, он отдал письмо тебе. Вот и все.
— Слушаюсь, господин.
— Ступай, скачи всю ночь. Пусть твоя одежда вымокнет от утренней росы, а конь будет в мыле, словно ты только что прискакал. А дальше жди моих приказаний и целую неделю не подходи к моему дому.
— Пророк доволен мной?
— Доволен, Хафиз.
— Благодарю вас, сеньор.
Вот каким образом было вскрыто письмо; вот какая страшная гроза нависла над доньей Марией.
Но Мотриль этим не ограничился. Он дождался утра и, облачившись в роскошные одежды, явился к королю дону Педро и застал его сидящим в большом бархатном кресле и рассеянно поглаживающим уши волчонка, которого он приручал.
Слева от него, в таком же кресле, сидела донья Мария, бледная и слегка раздраженная. С тех пор, как она находилась в комнате рядом с доном Педро, король, занятый, вероятно, своими мыслями, не обмолвился с ней ни единым словом.
Донья Мария, гордая, как все испанки, еле сдерживаясь, терпела подобное оскорбление. Она тоже молчала и, поскольку домашний волк ее не интересовал, вынуждена была довольствоваться тем, что переживала в душе приступы недоверчивости, порывы гнева и терялась в догадках, как поведет себя мавр.
Вошел Мотриль, и его появление дало Марии Падилье повод демонстративно уйти.
— Вы уходите, сеньора? — спросил дон Педро, невольно встревоженный ее выходкой, которую сам вызвал равнодушием к любовнице.
— Да, ухожу, — ответила она, — я не желаю злоупотреблять вашей учтивостью, которую вы, вероятно, приберегаете для сарацина Мотриля.
Мотриль это слышал, но остался невозмутим. Если бы донья Мария не была столь рассержена, то поняла бы, что спокойствие мавра рождено его тайной уверенностью в своем близком торжестве.
Но гнев думать не умеет; он всегда доволен самим собой. Гнев — поистине страсть: каждый, кто дает ему выход, находит в этом наслаждение.
— Я вижу, государь, что король мой невесел, — сказал Мотриль, напуская на себя печальный вид.
