– День победы девятого мая объявили рабочим днем. Это больше не праздник.
– Праздник и выходной вовсе не одно и то же. – Влад опять поднялся и принялся мерить камеру тяжелыми шагами. – Вы, Надежда Семеновна, занимаетесь клеветой на партию и правительство. Советую прекратить и во всем сознаться.
– Что прекратить и в чем сознаться?
– Ваш отец поручил вам создать террористическую организацию из студентов, вам удалось завербовать некоторых ваших сокурсников. С одним из них вы обменивались тайными шифрованными посланиями. Мы установили его личность, он уже сознался, что был вами завербован. Очень скоро вы встретитесь с ним здесь, на очной ставке.
Ласкина смотрела на него сквозь упавшие на лицо пряди. В ее взгляде чудилась насмешка, будто она знала, что он блефует, обещая очную ставку с завербованным сокурсником.
– В данный момент он заключен под стражу, – продолжал Влад. – Арест вызвал сильнейшее нервное потрясение у него, у его родителей. Мать попала в больницу с тяжелым сердечным приступом. По вашей вине страдает простая русская семья. Я подчеркиваю: русская. Вам приказали вербовать именно русских студентов, превращать их в послушных марионеток заокеанских хозяев.
Ласкина качнулась и стала заваливаться набок.
Прибежали конвоиры. Трясли, брызгали водой в лицо, хлопали по щекам, давали нюхать нашатырь. Глаза она открыла, но на вопросы не отвечала, глядела в одну точку и висела на руках конвоиров, как тряпка.
Врач сказал, что продолжать допрос бесполезно. У нее шок, ступор, нервное истощение, кататония и еще что-то в таком роде. Ей нужен отдых, полный покой, в данный момент подписать она все равно ничего не может. Из-за наручников нарушилось кровообращение, кисти рук почти атрофировались.
Влад не вникал в этот птичий язык. Понимал только одно: все врачи – предатели, заговорщики, они обрабатывают и вербуют конвоиров. Персонал Внутренней тюрьмы надо срочно чистить, судить и расстреливать.
* * *
Антон не любил ночевать у Тоши. Там постоянно ощущалось присутствие бабки за тонкой стенкой. Бабка ничего не слышала, но издавала множество звуков: храп, скрип, шарканье тапок. У бабки была манера утром заглядывать к Тоше без стука. Просыпалась она в семь, поэтому в половине седьмого Тоша будила Тосика и выгоняла к Марине. Там он досыпал на полу, в углу, на тощем старом тюфячке, вроде собачьей подстилки, под пледом.
Марина редко спала одна, к ней приходил Вован или Толян. Они обитали тут же, в коммуналке, выглядели как родные братья: глыбы мускулов, короткие военные стрижки, квадратные тупые рожи. Антон их путал, не мог точно определить, по очереди они спят с Маринкой или кто-то один, и кто именно.
Утром, спросонья, он наблюдал со своего собачьего тюфячка сквозь приоткрытые веки, как тупорылая скотина спускает с Маринкиной кровати огромные волосатые лапы, почесывается, потягивается, зевает, вяло матерится, и пытался угадать, это Вован или Толян.
К матерщине Антон привык с детства, отец только так и разговаривал. В школе и в армии матерились, чтобы слиться с коллективом и быть как все. В институте – чтобы выделиться и не быть как все. В исполнении Вована-Толяна привычные словечки звучали жутковато, по-блатному. Антону делалось не по себе, он притворялся спящим, и вылезал из-под пледа, лишь когда Вован-Толян выкатывался.
После каждого такого утра Антон зарекался ночевать в Горловом, но других вариантов не было. Тошина подруга перестала давать ей ключи от дачи. Оставалось ждать лета. Ленка с ребенком переселятся в Михеево, тогда можно будет привозить Тошу на Ракитскую. Правда, закрадывались сомнения: а дотянут ли они до лета?
Тоша требовала постоянного подогрева – сюрпризов, приколов, рискованных авантюр. Антон и сам ненавидел рутину, но не всегда хватало сил веселить Тошу. Иногда хотелось передохнуть, расслабиться. Ей сразу становилось скучно, она раздражалась, капризничала, взгляд делался холодным, слова колючими.
В последнее время его не покидало противное чувство, что Тоша ускользает и вот-вот исчезнет совсем. Почти весь декабрь звонков от «Виктора Вячеславовича» не было. Антон звонил в Горлов, она никогда не брала трубку. Он передавал через Вована-Толяна-Марину, что ждет звонка. Она не перезванивала. Наконец ему надоело. Он не звонил неделю, и тут она объявилась, как раз накануне Нового года. Мурлыкала, извинялась, объяснила, что была на даче у родителей, срочно дописывала какой-то реферат, подтягивала «хвосты» перед зимней сессией. Вот тогда, на радостях, он и вытащил из кармана эти злосчастные билеты на «Гамлета».
По идее, поход на Таганку должен был хорошо подогреть Тошу. В тот вечер он проводил ее до дома и не сомневался: пригласит, оставит до утра. Ему так этого хотелось, что бабка за стенкой, тюфячок и Вован-Толян в Маринкиной комнате казались пустяками на фоне очередной сладкой ночи с Тошей. Даже страх, что Ласкины могли заметить их в театре, отступил на время.
Поднялись на третий этаж. Возле двери Тоша притянула его к себе, стала поглаживать и целовать, как только она одна умела, Антон сразу завелся, а она вдруг отпрянула, оттолкнула:
– Ох, черт! Который час? Кошмар, совсем забыла, он меня убьет! Извини, мне пора!
– Кто – он? – ошалело просипел Антон, но ответа не услышал.
Дверь захлопнулась у него перед носом. Его затрясло, он представил, как выйдет сейчас на улицу, одиноко поплетется сквозь вьюгу к метро. Захотелось долбануть в дверь ногой, вдавить кнопку звонка, так, чтобы там, внутри, все оглохли от звона. Но сдержался.
На площадке между третьим и четвертым этажами была глубокая темная ниша и широкий подоконник, оставшийся от окна, которое когда-то зачем-то заложили кирпичом. Антон поднялся, сел на подоконник, закурил, потихоньку успокаивался, матерился про себя и гадал: кто это «он»? Почему «убьет»? Так могла сказать замужняя о муже, но это уж точно не Тошин случай. А что, если у нее есть еще кто-то?
Прежде ничего подобного ему в голову не приходило, ревность он считал уделом закомплексованных импотентов. Но тут вдруг представил Тошу с кем-то другим, и бросило в жар, будто кипятку глотнул.
Внизу хлопнула дверь, послышались мужские голоса. Говорили на незнакомом гортанном языке. Антон быстро затушил окурок, вжался в темную нишу. Шаги и голоса приближались. Остановились на третьем этаже. Антон на цыпочках подкрался к перилам, взглянул вниз. В тусклом свете замызганной лампочки разглядел две мужские фигуры. Одна показалась знакомой. Приглядевшись, он узнал Маринкиного дядю.
Он видел его несколько раз, мельком. Коренастый, лысый, под пятьдесят. Выглядел очень солидно. Замшевый пиджак, дубленка. Тоша говорила, что он профессор, ходячая энциклопедия, знает кучу языков, настоящий гуру. Больше ни о ком она не отзывалась так уважительно, даже о собственном отце.
«Гуру» достал из кармана ключи, сказал что-то своему молодому спутнику. Тот напоминал кавказца, одет был дорого, не хуже «Гуру». Дверь открылась и сразу захлопнулась. Антон спохватился, что опоздает на метро, помчался вниз, мысленно проклиная Тошу, дядю-Гуру, Маринку-Вована-Толяна, неизвестного кавказца, ледяной ветер и колючий снег.
