– Слушаю вас. – Надя прикрыла ладонью трубку, посмотрела на Олю: – Ладно, хорошо, договорились.
– Спасибо, Надежда Семеновна! Так я тортик заберу?
Надя кивнула. Трубка тихо потрескивала. Надя хотела молча положить ее и вдруг услышала:
– Ты, ведьма, жидовская сука, думаешь, выкрутилась, ускользнула? Не надейся! Все еще впереди!
* * *
После встречи на конспиративной квартире Федор Иванович решил забежать к Дяде Мише, от Сивцева Вражка до Смоленки пять минут пешком.
Тетя умерла, Дядя остался один. Работал как зверь, лично инспектировал воинские части, отслеживал новинки кино и литературы военной тематики, боролся с очернительством нашего героического прошлого. Он крепко держал в кулаке ГЛАВПУР, мастерски регулировал расстановку военных кадров не только в СССР, но и в странах Варшавского договора, с Леней Брежневым встречался не реже раза в неделю, вместе с ним отдыхал, ел, гулял, играл в домино, охотился, сопровождал его в зарубежных поездках.
На людях Дядя о горе своем забывал. Дома, в одиночестве, тосковал сильно. Они прожили с Тетей душа в душу почти сорок лет. Четвертого января исполнился год, как ее не стало. На Новодевичьем, на скамеечке у могилы, Дядя сидел и плакал часа полтора, Федору Ивановичу никак не удавалось увести его. В итоге старик простыл, заболел ангиной.
Дверь открыла медсестра, полненькая, белокурая, улыбчивая, подала тапочки, сообщила, что сегодня первый день температура с утра нормальная, горло Михаил Алексеевич полоскать отказывается, на завтрак съел омлет, обедать пока не хочет.
Дядя в узбекском стеганом халате поверх фланелевой пижамы лежал на диване, читал свежий номер журнала «Советский воин». Федор Иванович клюнул его в небритую щеку, придвинул кресло, сел. Дядя поправил очки и строго спросил:
– Ну?
– Что – ну? – не понял Федор Иванович.
– Баранки гну! – раздраженно просипел Дядя. – Сделал, как я сказал? Свозил его на дачу?
«Тьфу, черт! – выругался про себя Федор Иванович. – Прям зациклился старик на Владе Любом!»
Дядя Миша в последнее время стал часто говорить о Владе: «Не нравится он мне, заносит его куда-то совсем не туда, будь с ним осторожней». Чем именно не нравится и куда Влада «заносит», не уточнял, темнил, упрямо твердил: «У тебя глаз замылился, так бывает, если слишком давно знаешь человека и слишком ему доверяешь. Людишки меняются, это надо учитывать. Ты свози-ка его к своим, дачным, глянь со стороны, так сказать, свежим взглядом, потом расспроси осторожненько, какое он там впечатление произвел на твоих друзей-товарищей».
– Свозил, свозил, – проворчал Федор, – ты вот лучше скажи, почему горло не полощешь?
– Хер с ним, с горлом! Давай рассказывай!
– Дядь, да нечего рассказывать. Собрались у Славки Галанова, посидели, потрепались.
– Он как себя вел?
– Нормально. Не пил, за столом помалкивал. Кстати, очень нас всех выручил. Свинарка из колхоза поросят привезла живых, сама забивать отказались, уехала. А жрать-то хочется! Они в мешке визжат как бешеные. Галановская повариха чуть в обморок не грохнулась. Дерябинский ординарец уперся: не могу, не умею! Спрашивается: а кто умеет? Мы ж все люди городские. Как, чем кончать-то их? На бойне вроде электричеством…
Дядя вдруг отшвырнул журнал:
– Хер с ними, с поросятами! Я уже понял, твой Любый их забил. Молодец, герой! – Он повысил голос и сильно закашлялся.
Прибежала сестра, налила ему теплого чаю из термоса:
– Михал Алексеич, потихоньку, маленькими глоточками, а я вам пока молочка вскипячу.
– Исчезни! – пролаял он сквозь кашель. – Дверь закрой!
Сестра испуганно охнула и удалилась. Федор взял у него пустую чашку, завинтил крышку термоса, протянул платок. Дядя высморкался и повторил уже спокойней:
– Хер с ними, с поросятами! С кем общался? О чем болтал?
– Ну, со всеми понемногу, обычный треп. Сошниковы были, старший и младший, Ванька Дерябин с женой, дочкой, внуком… Да, вот с Ванькой они минут десять трепались. Ванька потом шепнул мне, мол, отличный мужик твой Влад, свой в доску, чего ж ты его раньше не привозил?
– Ванька не в счет, – Дядя махнул рукой, – дубье стоеросовое.
– Твой первый зам, – язвительно заметил Федор.
– Потому и держу! Приказы выполняет, вопросов не задает. Ладно, давай дальше!
– Со Славкой сидели в углу, кофе пили, трепались минут двадцать, может, полчаса.
Дядя кивнул, пробормотал:
– От се добре, Галанов мужик правильный. Ты с ним потом поговорил?
– Нет.
– Почему?
– Не успел.
Дядя поерзал на подушках:
– Куда эта дура мой журнал подевала?
Федор поднял с коврика «Советского воина», протянул:
– На. Ты ж сам его бросил.
Дядя взял журнал, поправил очки, буркнул:
– Ну? Че сидишь? Дуй на дачу, поговори с Галановым!
Если бы он был здоров, если бы не похоронил Тетю год назад, Федор, конечно, не выдержал бы, сорвался: «Я, что, пацан малолетний? Объясни толком, в чем дело, сформулируй свои подозрения насчет Влада!» Но, учитывая обстоятельства, приходилось молчать, смиренно терпеть стариковские фокусы.
– Чего сидишь? – повторил Дядя, опять отшвырнул журнал и заорал: – Сбредил твой Влад, свихнулся, спятил! Несет махровую антисоветчину!
– Кто? Влад?! – Федор Иванович рассмеялся.
– Кончай ржать! Он ревизионизмом занимается! Основы марксизма-ленинизма подрывает, пролетарский интернационализм критикует, мракобесную херню гонит, роль женщины принижает! Ведет антисемитскую пропаганду!
От последней фразы Федор Иванович вздрогнул. Слово «антисемитизм» на партийном жаргоне было ругательным. Относиться к евреям полагалось плохо, но говорить об этом можно только в узком кругу, среди своих, шепотком, намеками. Вслух, публично, прямым текстом – ни в коем случае. Табу. Грубое нарушение неписаных номенклатурных законов. Афишировать негативное отношение к евреям как к нации – значит подрывать основы, покушаться на пролетарский интернационализм. Насчет евреев генеральная линия колебалась постоянно, однако до крайностей ни разу не доходила. Чем активней мы боремся с сионизмом, тем суровей порицаем проявления антисемитизма. Путать одно с другим могут только люди темные, политически безграмотные, или враги с целью идеологической диверсии.
В случае с Владом получалось совсем уж неприятно. Влад искренне, всей душой, ненавидел евреев. Это его личное дело, но если его поймали на «антисемитской пропаганде», значит, он потерял самоконтроль, перестал чувствовать Линию, разучился сдерживать эмоции.
– Так он же с палестинцами работает, – напомнил Федор, – к ним особый подход нужен, полное бескомпромиссное согласие по еврейскому вопросу, иначе уважения и доверия не добьешься.
