Летом тридцать седьмого Элиаву и его жену арестовали. Обоих расстреляли «за шпионаж в пользу французского правительства и попытку распространения эпидемий по заданию троцкистско-шпионского вредительского центра». Аресты в тот год скосили лучших сотрудников Центра фаготерапии.
Лидия Федоровна уцелела. Она занималась чумой, после крыс и кроликов решила поставить эксперимент на человеке. Заразила чумную палочку фагами, получила живую вакцину и ввела себе. Когда за ней пришли, она лежала в изоляторе, на двери красовалась табличка: «Не входить! ЧУМА! Опасно для жизни!» И череп с костями – для наглядности.
Войти не решились. Арест отложили. Лидия Федоровна благополучно выздоровела, уехала из Грузии, устроилась лаборантом на противочумную станцию в Астрахани. Во время войны она работала в полевых инфекционных госпиталях, попала в научную группу под руководством легендарной Зинаиды Виссарионовны Ермольевой, создательницы первого советского пенициллина.
В 1942-м в осажденном Сталинграде началась эпидемия холеры. Группа Ермольевой прямо в городе, под развалинами, организовала подземную лабораторию по производству холерного бактериофага. Эпидемию удалось остановить.
Д’Эрелль в последний раз приезжал в Тифлис в ноябре 1935-го, в декабре уехал и больше не вернулся. До ареста Элиавы он продолжал отправлять в Центр книги и оборудование.
В оккупированном Париже к нему пришли нацисты, попросили организовать производство фагов для немецких госпиталей. Отказался. До освобождения Парижа сидел под домашним арестом.
Пару лет назад в Дели, в книжной лавке Института эпидемиологии, Надя наткнулась на мемуары д’Эрелля в английском переводе. Они читались как приключенческий роман. Там было все: Мексика, Египет, Индия, тур по Америке. Только о поездках в СССР ни слова. Любимый ученик, талантливый микробиолог Георгий Элиава упоминался лишь на страницах, посвященных работе в Институте Пастера.
Д’Эрелль умер в 1949-м, в возрасте семидесяти пяти лет. Он так и не увидел своих фагов воочию, электронный микроскоп был уже изобретен, но еще не появился в лабораториях. Через год, в 1950-м, состоялась первая в истории конференция вирусологов, и вирусология стала отдельной, самостоятельной наукой.
Феликса д’Эрелля забыли, фаготерапия больше никого не интересовала. Началась эпоха антибиотиков, Флеминг получил Нобелевскую премию, и «магической пулей Эрлиха» провозгласили пенициллин, хотя сам Флеминг не считал такое определение верным. Он знал, что антибиотики вместе с вредными микробами убивают необходимую организму микрофлору, и предупреждал об опасности массового использования пенициллина.
– Ласкина! Вот ты где!
Надя вздрогнула. В дверном проеме стоял Гнус. Халат был распахнут, тощая шея беззащитно торчала из широкого ворота свитера с оленями, очки съехали на кончик носа, длинные седые пряди, обязанные прикрывать лысину, свисали в разные стороны.
– Олег Васильевич, напугали! Что случилось?
– Там тебе кто-то названивает, это во-первых, а во-вторых, ты обещала посмотреть кое-что из «Байоледжи тудей».
Гнус так и не выучил английский и очень этого стеснялся: сам же без конца повторял, что современный ученый не может ограничиться только отечественной периодикой и обязан быть в курсе последних событий мировой науки. Он притаскивал из институтской библиотеки свежие номера английских и американских научных журналов с закладками:
– Не в службу, а в дружбу, глянь одним глазком, а то я зашиваюсь.
«Глянуть» означало прочитать, перевести, выписать самое существенное.
– У вас на столе, в оранжевой папке. – Надя стянула маску. – А кто звонил?
– В оранжевой? Я не заметил. Спасибо. – Он хотел убежать.
– Олег Васильевич, подождите! Кто все-таки звонил?
– Черт его знает, – он пожал плечами, – мужской голос, вежливый, не представился, ничего передать не просил, раз десять, наверное, совсем задергал меня.
– Ну уж, десять, – Надя нервно усмехнулась, – а что, кроме вас трубку взять некому?
– Да, понимаешь, там в профкоме заказы выдают, которые к Новому году не подвезли, – Гнус сморщил нос и поправил очки, – вот все и ринулись.
– Что?! – Надя вскочила. – И вы молчали!
– Извини, Надежда, я просто не подумал. Ну, ты беги, может, еще успеешь.
Вот почему так тихо стало в коридоре и никто не дергал Надю возле единственного на весь институт электронного микроскопа, который ласково называли «Электрошей». Очередь за новогодними заказами была, конечно, важней очереди к Электроше. Он никуда не денется, а заказы расхватают.
Завлабы питались из отдельной, начальственной кормушки, свой новогодний паек Гнус уже получил в закрытом распределителе.
«Эх ты, небожитель, хорошо тебе витать в облаках высокой науки», – думала Надя, перепрыгивая через три ступеньки.
Навстречу неспешно поднимались счастливчики с набитыми капроновыми авоськами, из которых торчали коричневые палки колбасы и синие куриные лапы.
Очередь к профкому заканчивалась у лестницы и ползла по длинному коридору, к заветной двери.
– Сказали больше не вставать, на всех не хватит, – предупредила мрачная машинистка из отдела кадров.
Надя медленно побрела вперед, вдоль очереди, вглядываясь в лица, кивая знакомым. Знакомых было много. Своих – никого.
– А седьмая лаборатория уже прошла, – ехидно сообщила толстуха из бухгалтерии.
– Надежда, привет, – пробасил Рубен Арутюнов из четвертой лаборатории, – ну, что, заработалась? Правильно, настоящий ученый должен быть голодным!
– Не стыдно? – Надя покачала головой.
– Голодным и злым. – Рубен подмигнул, поманил пальчиком и прошептал: – Там твой Романов на подходе, беги!
Она успела в последний момент, когда Павлик уже входил в заветную дверь профкома. Кроме кур и копченой колбасы давали гречку, две банки лосося, три пачки индийского чая со слоном, полкило сырых кофейных зерен, банку югославской ветчины, полкило твердого сыра «Советский», две коробки сливочной помадки, торт «Птичье молоко» и полтора кило апельсинов. В качестве обязательного «довеска» пришлось купить пару банок «Завтрака туриста» (вареный рис с рыбьими костями в томатном соусе), три пачки просроченного маргарина «Молодость» и полкило соевых батончиков.
В лаборатории надрывался телефон. Все занимались своими заказами, раскладывали сокровища на столах, запихивали кур в холодильник, менялись: колбасу на сыр, помадку на апельсины, лосося на ветчину.
– Надежда, возьми, наконец, трубку! – крикнул Гнус из дальнего угла.
– Седьмая лаборатория, – машинально произнесла Надя.
Рядом стояла Оля, она хотела отдать свой кофе за торт, но колебалась, задумчиво рассуждала:
– Зерна надо жарить, а в нашей духовке все всегда сгорает. Нет, в принципе, если бы кофемолка была, я бы конечно, меняться не стала, но кофемолка сломана безнадежно, а главное, мама «Птичье молоко» обожает.
