– Мирон Семенович, у меня сердце разрывается, ведь это мать! В Боткинской наверняка остались хорошие диагносты, просто скажите, к кому обратиться?
– Не знаю.
– Вот я слышал, есть такой доктор Ласкин, – подсказал Влад.
– Не помню.
– Ну как же не помните, Мирон Семенович? Вы же с ним много лет вместе работали и во время войны пересекались часто, говорят, он прекрасный диагност…
«Давай-давай, колись, жидовская мразь, только повтори фамилию, а уж я тебя дальше раскручу!» – простонал он про себя и услышал:
– Не помню.
Влад не сдавался, принялся рассказывать о своих переживаниях из-за непонятной болезни матери, даже слезу пустил. Перечислял разных врачей – из Боткинской, из Института усовершенствования, оставшихся на свободе, и тех, кто уже сидел.
В ответ слышал:
– Не знаю… не помню…
– Мирон Семенович, я понимаю, вы не хотите называть имена своих коллег, опасаетесь, что они могут пострадать. Даю вам слово офицера, это не для протокола, не для следствия, это моя личная просьба. Просто по-человечески помогите! Поверьте, в долгу не останусь. Ну, только скажите, доктор Ласкин действительно хороший диагност? Его мнению можно доверять?
– Не знаю… Не помню… Меня тут много били по голове, я потерял память…
«Кажется, я попал в точку, – обрадовался Влад, – он упорно не желает говорить о Ласкине. Значит, Ласкин там остался за главного. Не исключено, что он изначально самый главный, а Вовси подчиненный, пешка».
Дверь открылась, вошел Гаркуша, бледный, осунувшийся и совершенно трезвый. Мгновенно оценил обстановку, понял, что подписи еще нет, и заорал:
– Встать!
Академик попытался встать, но не сумел. Гаркуша затряс кулаком перед его носом:
– По стенке размажу, мразь, жидовская рожа, сдохнешь тут, сгниешь, на хуй, давно в холодильнике не прохлаждался, блядь?
Влад опомнился. Охота на Ласкина отвлекла его от основной сегодняшней задачи: он должен получить подпись под признательными показаниями, во что бы то ни стало, здесь и сейчас. Подпись Вовси сразу поднимет его авторитет, заставит этих тупиц отнестись всерьез к его особой психологической методике.
– Пал Фомич, ну, зачем вы так? – обратился он к Гаркуше. – Подождите, дайте нам еще немного времени.
Гаркуша мрачно покосился на Влада:
– И так уж кучу времени потеряли из-за этой мрази! Цацкаемся с ними! Ладно, через десять минут не подпишет – отправится в холодильник, бессрочно, до особого распоряжения руководства. – Он еще раз потряс кулаком перед носом Вовси. – Ясно тебе, говно?
Когда дверь за ним закрылась, Влад подвинул Вовси протокол с признанием, обмакнул перо в чернильницу.
– Мирон Семенович, давайте быстренько, а то он вернется, и я уже ничем не сумею вам помочь.
Вовси под его диктовку нацарапал трясущейся рукой:
«Протокол мною прочитан, показания с моих слов записаны верно. Вовси». И отключился.
* * *
Вячеслав Олегович вернулся в комнату с горячим чайником.
Мама сидела за маленьким круглым столом, нарезала сыр. Он сел напротив и повторил свой вопрос:
– Где Вика, не знаешь?
Мама выронила нож, испуганно прокричала:
– Так она же к вам на дачу уехала!
– Ну, да, конечно, только она там с нами не сидит, по гостям бегает, нас в свои планы не посвящает, я думал, может, уже вернулась в Москву.
Мама помотала головой:
– Обещала вернуться в субботу вечером. Сказала, будет на лыжах кататься и в бане париться.
У Вячеслава Олеговича заныло сердце.
«Куда же он повез ее в два часа ночи? Лыжи, баня… Что вообще происходит?»
– Обещала – значит, вернется, – произнес он вслух.
– Курит! Часто не ночует дома! – крикнула мама. – Поговори с ней!
– Обязательно! Прости, совсем забыл, надо срочно позвонить.
На телефоне опять висел амбал в тельнике. Вячеслав Олегович топтался рядом, поглядывал на часы, на амбала, наконец схватил теплую влажную после его ладони трубку и набрал дачный номер Уральца. Решил не дипломатничать, сказать прямо: «Федя, ты вчера притащил ко мне этого Любого. Полвторого ночи он взялся отвезти Вику домой. Дома она до сих пор не появилась».
Ответила Зоя:
– С утра на работу умчался. Когда вернется, не сказал. Ну, ты же знаешь его. Что-нибудь передать?
– Спасибо, Зоечка, если вдруг объявится, просто скажи, что я звонил.
Он повесил трубку. Что дальше? Идти в милицию, писать заявление? Не примут. Вика совершеннолетняя, прошло меньше суток. «Спросить у Марины, племянницы Любого? Черт, почему племянница? Откуда? У него вроде не было братьев и сестер… Ладно, не важно. Они с Викой подруги. Девица неприятная, наглая. Даже если знает, не скажет…»
Дверь комнаты возле черного хода была приоткрыта. Послышался раскат смеха, потом Викин голос громко, отчетливо произнес:
– А я вот советской власти очень даже благодарна, она меня научила динамо крутить!
Вячеслав Олегович застыл, будто примерз к полу.
Опять смех. Голос Марины:
– Давай колись, Тошка, рассказывай!
– Джинсы, настоящий «Левайс», будто на меня сшиты. Сто пятьдесят деревянных! Где же честной пионерке взять такие бабки? Предложили расплатиться натурой. А фарцак… ну, как бы это помягче выразиться… Фарцакян, Фарцакаридзе, Фарцманштейн, в общем, нерусский. Посадил он меня в свою тачку, повез на флэт, далеко, в Бибирево. Проезжаем мимо большого парка, я так нежно ему говорю: слушай, май беби, во-он там кустики, притормози на минутку, сил нет терпеть, сейчас описаюсь! Поверил, остановился. Я выскочила, рванула по парку, не оглядываясь. Потом прыг в троллейбус. Гуд-бай, дарлинг!
– А джинсы? – спросила Марина.
– На мне! Как примерила, так и не сняла. Ну, юбчонка моя пионерская, конечно, ему досталась.
– Прикольно, только я не понял, при чем здесь советская власть? – спросил незнакомый мужской голос.
– Дурак ты, Тосик! Не было бы советской власти, я бы просто зашла в магазин, купила себе джинсы и носила бы их без всякого удовольствия. Тоска смертная!
– Джинсы – происки американских сионистов назло святой Руси, – важно изрекла Марина, – ношение джинсов и курение «Мальборо» – сатанинское причастие.
– У-тю-тю какие мы сурьезные! – тоненько пропела Вика. – А сама что носишь, что куришь?
– Мне можно, я посвященная, – объяснила Марина.
