Как раз недавно Влад откопал в библиотеке дореволюционную брошюрку «Занимательная нумерология» и прочитал, что пятерка и тройка считаются счастливыми числами, приносят удачу. В сумме выходит восьмерка, символ бесконечности, ответного действия, возмездия, торжества справедливости. Что случайных совпадений не бывает, он знал давно, без всяких брошюр, и твердо верил: три восьмерки, зашифрованные в дате суда и номере камеры, это знак судьбы, предвестник победы.
Персоналу было строго запрещено разговаривать с номером пятьдесят третьим. В отличие от медсестры, которая постоянно чего-нибудь клянчила: снять наручники, принести воды, еды, позвать врача, объяснить, за что ее взяли, и так далее, Ласкина вела себя тихо. Влад заглядывал в глазок, видел, как она сидит на маленьком откидном табурете или стоит, задрав голову, смотрит в узкий, забранный решеткой проем окна. Однажды заметил, что она без наручников, правда, через пару минут явился охранник, наручники опять надели. Оказалось, там что-то заело в механизме, их пришлось менять.
В другой раз дежурный забыл поднять и пристегнуть к стене койку, и Ласкина лежала в дневное время. Грубейшее нарушение режима. Влад вызвал начальника смены, потребовал наказать виновного.
На оперативках Гоглидзе не трогал Влада, не торопил, знал, что его инициатива получила одобрение на самом верху, и занял выжидательную позицию. Если план удастся, можно приписать победу себе, если провалится – отвечать будет Любый.
У Гоглидзе имелась собственная схема заговора. Она мало чем отличалась от рюминской, хотя выглядела проще, конкретней, убедительней и вполне годилась для ширнармасс. Бюро Президиума ЦК схему утвердило. Тринадцатого января «Правда» вышла с передовицей под заголовком: «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей» и сообщением ТАСС об аресте «группы врачей-вредителей».
В обоих текстах, особенно в передовице, чувствовались спешка, нервозность. Сплошные эмоции, никаких фактов. Главой заговора объявили Вовси. Написали, будто Вовси признался, а он еще ни в чем не признавался, вину свою отрицал. И вообще, ни один из клиентов пока не дозрел.
Влад осторожно поинтересовался у Дяди:
– Почему такая спешка? Ничего же не готово!
– Так здесь и написано: следствие продолжается. Просто нужен крепкий пинок, а то разболтались, расслабились.
Да, вот с этим не поспоришь. Действительно, ненависть стала потихоньку угасать, бдительность притупилась.
Влад в очередной раз заглянул в глазок и увидел, что Ласкина лежит на полу камеры. Дежурный сообщил, что номер пятьдесят три ничего не ест.
– Давно?
– С первого дня а… – Дежурный запнулся, хотел сказать
«ареста», но спохватился: – С самого начала, только воду пьет.
– Почему сразу не доложили?
– Виноват, товарищ майор! Думали, проголодается, начнет питаться как положено.
Вызвали врача. Владу хотелось зайти вместе с ним, но сдержался, ушел ждать в свой кабинет. Через полчаса врач доложил:
– Пульс слабый, редкий, температура тела понижена, бледность кожных покровов. Анорексия, следствие тяжелой психотравмы. Расстройства такого типа в ряде случаев переходят в церебральную кахексию, которая в свою очередь…
– А покороче нельзя? – раздраженно перебил Влад.
Днем и ночью, во время допросов и очных ставок, он только и слышал этот идиотский птичий язык, медицинскую терминологию. Ладно, если работаешь над «делом врачей», приходится терпеть. Но тюремный врач мог бы изъясняться проще.
– Виноват, товарищ майор, она переживает сильно из-за аре… – врач вздрогнул и вжал голову в плечи. – Ну, из-за того, что с ней случилось, волнуется за родителей, у матери слабое сердце.
– Это она вам сказала? – быстро тихо спросил Влад. – Или вы с ее родителями знакомы?
– Никак нет, товарищ майор, не знаком. Я поговорил с аре… с номером пятьдесят три, она описала мне свое состояние, рассказала, что ее беспокоит.
– Поговорили? – Влад прищурился. – А как же приказ: с номером пятьдесят три не разговаривать?
– А как прикажете осматривать больную, не поговорив с ней? – парировал врач и, спохватившись, пискнул: – Виноват, товарищ майор!
Влад внимательней вгляделся в его лицо. Типично славянские черты, даже отдаленно ничего еврейского. Серые глаза, нос-картошка, остатки волос вокруг лысины седые, прямые. Откуда эта наглость? Он явно сочувствует Ласкиной. Что, если он с ней заодно? Что, если охрана сняла с нее наручники и забыла поднять койку не случайно?
– Ладно, – Влад спокойно кивнул, – она объяснила, почему отказывается от еды?
– Сказала: нет аппетита, кусок в горло не лезет.
– Какие-нибудь вопросы задавала?
Врач молча помотал головой.
– То есть вообще никаких? – уточнил Влад.
– Нет. Только спросила, какое сегодня число и который час.
– Как вы считаете, номер пятьдесят три начнет есть самостоятельно или придется кормить насильно?
– Ну, голодовку она объявлять вроде бы не собирается, – врач пожал плечами, – отсутствие аппетита в ее случае нормальная реакция, думаю, через некоторое время начнет есть, организм крепкий, молодой, свое возьмет.
Влад хотел сказать: «Учтите, к процессу она мне нужна здоровая», – однако промолчал. Он больше не доверял врачу.
* * *
Очередная паническая атака накрыла Надю по дороге на работу. Она шла обычным своим маршрутом к трамвайной остановке. В проходном дворе услышала шаги за спиной, побежала, не оглядываясь, и угодила в незамерзающую глубокую лужу возле пункта сдачи стеклотары. Сапоги промокли насквозь, ноги заледенели, сердце взбесилось, зачесались, заныли шрамы на запястьях.
Конструкцию наручников Надя помнила в мельчайших подробностях. К плоскому квадрату размером с папиросную коробку были прицеплены две пары подвижных клешней. Дернешься – замки автоматически перещелкивались на следующий уровень, клешни-браслеты стягивались туже, зазубрины впивались в кожу, кисти немели, распухали. Днем руки сковывали за спиной, ночью спереди. Невозможно почесаться, высморкаться, поправить волосы, и в этом было какое-то особенное, изощренное издевательство, которое переживалось мучительней физической боли.
Надя поскользнулась, едва не грохнулась, но удержала равновесие. Следовало передохнуть, отдышаться, но только не здесь, не сейчас. Главное добраться до остановки, влезть в трамвай. Там обязательно полегчает.
Порывы ветра швыряли в лицо пригоршни крупного липкого снега, перед глазами замаячило знакомое чудовище, персонаж привычных кошмаров.
Чудовище вкрадчивое, неторопливое, никогда не повышало голоса, не делало резких движений, подолгу молчало, наблюдало, словно стремилось замедлить ход времени, продлить кайф, насладиться в полной мере своей властью над жертвой.
