Она погасила бра над трельяжем, пересела на кровать, выдержала долгую трагическую паузу и нарочито спокойным голосом произнесла:
– Дуся научила ее вязать. Наша дочь вяжет.
Это прозвучало так, словно речь шла о чем-то постыдном и опасном для жизни.
До сих пор любое упоминание старой няни бесило ее. Дуся была виновата в ее конфликтах с дочерью, настраивала Вику против матери, по Дусиному научению Вика постоянно возражала, спорила, хамила, делала все не так, как Оксане Васильевне хотелось.
У него едва не сорвалось с языка: «Ну и что?» – но он промолчал, только подумал: «Видишь дочь раз в месяц, и пары часов не можешь продержаться, чтобы не раздуть очередной скандал из-за любого пустяка».
Жена стала изображать в лицах свой диалог с Галиной и Зоей. За них она говорила тонким ехидным голосом, за себя – низким и рассудительным:
– «Ах, какая талантливая девочка, прямо золотые руки!» Я готова была сквозь землю провалиться, улыбаюсь, как идиотка, глазами хлопаю. А они: «Ксанчик, ты что, не в курсе? Няня Дуся передала ей нитки из Оренбурга, через внучку, и вот эту прелесть, которая на ней, она сама связала, из Дусиных ниток!»
– Успокойся, – он взглянул на нее поверх очков. – Оренбург, внучка, нитки… Вика просто шутила, забавлялась, ты же знаешь эту ее манеру. Совершенно ничего обидного для тебя…
– Между ними сохранялись тайные контакты! – перебила жена с нервическим взвизгом. – Вика до сих пор иногда называет себя Тошей! Мы с тобой дали ей прекрасное имя: Виктория! Старая карга нарочно ее переименовала, чтобы отдалить от нас, перекроить ее личность на свой лад! Тоша!
– Она заикалась, дети ее дразнили: Вика-заика – напомнил Галанов. – Произносить «Вика» ей было трудно, тянула «В», спотыкалась на «К». А «Тоша» вылетало легко. На самом деле это я придумал так ее называть.
– Хватит! Я отлично помню, кто это придумал! Заикалась она, между прочим, из-за Дусиных страшных сказок! Ну, каких еще нам ждать сюрпризов? Сегодня она вяжет, как жалкая домохозяйка, убогая бездуховная мещанка! Завтра окажется, что она в церковь ходит, попам ручки целует! Ее выгонят из комсомола, из института! Ты что, не понимаешь, насколько это серьезно?! Дуся продолжает на нее влиять!
– С того света?
Оксана Васильевна застыла, будто его слова вызвали у нее болевой шок. Она всегда так делала, если он не заводился вместе с ней, сохранял спокойствие и рассуждал здраво.
Несколько секунд она сидела молча. Наконец погасила лампу на своей тумбочке, откинула край одеяла, улеглась, повернулась к нему спиной, принялась вздыхать и всхлипывать:
– Я в нее всю жизнь вложила, и ни малейшей благодарности, никакого уважения! Все только мне на зло! Лишь бы побольней уязвить, унизить!
В такие минуты он чувствовал к ней сильную жалость и нежность. Она становилась собой – настоящей. Из-под маски властной амбициозной тетки, работника идеологического фронта, вылезала беспомощная маленькая девочка, глупая, болезненно обидчивая вредина. Никто, кроме него, не знал этой ее несчастной сути, никто не мог приласкать и утешить.
Он обнял ее, дождался паузы между всхлипами и зашептал:
– Ну-ну, Ксанчик, не преувеличивай, не выдумывай. Вика очень любит тебя, просто у вас обеих трудный характер. Обе спорщицы, вот и спорите из-за каждой ерунды. Лучше скажи, как тебе Любый?
Она прерывисто вздохнула, высморкалась и произнесла вполне спокойным голосом:
– Очень приятный, солидный. До сих пор неловко перед ним за мою глупую бабью реакцию на поросячий визг.
«А вот он ни малейший неловкости не почувствовал, когда заперся у меня в кабинете, да еще соврал, будто ты ему позволила, – подумал Галанов и представил комично-жалобную рожицу Вики: “Только папе не говорите, в случае чего, валите все на маму…”»
– Тебе он вроде тоже понравился? – Оксана Васильевна зевнула. – Вы так долго с ним говорили.
– Мы оказались давними знакомыми. Он вырос в Горловом тупике.
– Ой, надо же как интересно!
«Ничего интересного, – заметил про себя Галанов, – но все-таки лучше, чем слушать бесконечные претензии к дочери и жалобы на покойную няню».
– Я его не узнал, конечно, столько лет прошло. Мы редко встречались, мельком. – Он погладил жену по волосам. – В детстве я его не замечал, он младше года на три. Бегал по коридору какой-то шпендрик. Его папаша пил крепко, лупил мать, Антонину Ефремовну. Вот ее помню хорошо. Совсем простая женщина, уборщица.
– Уборщица? Глядя на него, не скажешь… Ну, дальше!
– После войны я там прожил всего три года, потом переехал к тебе на Бауманскую.
– Ты в Горловом очень часто бывал, иногда на ночь оставался.
– Потому что папа тяжело болел. Когда он умер, мама стала болеть и глохнуть.
– Ох, не напоминай, ужасно все это было, – она шмыгнула носом, – лучше про Любого расскажи. После войны он чем занимался?
– Он служил в Органах. Из Горлова переехал в казенную квартиру, приходил в гости к матери. Дослужился до майора. Весной пятьдесят третьего его, конечно, турнули.
– Почему – конечно? Уральца вот не турнули, наоборот, продвинулся, дослужился до генерал-майора.
– Уралец продвинулся, а Любого турнули, и он вернулся в Горлов. Он производил тогда странное впечатление. – Вячеслав Олегович снял очки, выключил лампу на своей тумбочке. – Все, Ксанчик, давай спать.
– Погоди! – Она приподнялась на локте. – Что значит – странное впечатление?
– Ни с кем не здоровался, ни на кого не смотрел. Какая-то болезненная бледность, отечность, щетина. Я грешным делом думал: сломался человек, запил.
– Еще бы, судя по всему, досталось ему крепко. – Оксана Васильевна сочувственно вздохнула.
– Нет, он не пил. Антонина Ефремовна говорила, он много вкалывает, готовится поступать в институт, на курсы ходит.
– Если Федя сохранил с ним отношения, значит, все было не так уж плохо, Уралец абы с кем не дружит, – заметила Оксана Васильевна.
Вячеслав Олегович задумчиво помолчал и продолжил шепотом:
– Однажды я остался у мамы ночевать, не мог уснуть, вышел в кухню, покурить, и увидел его в коридоре. Он бормотал и размахивал сжатыми кулаками, будто дубасил кого-то. В кухне было темно, в коридоре горела лампочка. Он меня не заметил. Знаешь, это выглядело так, будто он помешался.
Оксана Васильевна поудобней устроилась у мужа на плече, чмокнула его в ключицу и совершенно по-детски прошептала:
– Дальше!
– Ксанчик, я правда почти ничего не помню. Мне было не до него. Хотя, в молодости меня сильно впечатлила его судьба. Я всю войну прошел и вернулся старшим лейтенантом. Он фронта не нюхал и дослужился до майора. Холеный, подтянутый, надменный. Хозяин жизни. А потом в одночасье потерял все, рухнул с большой высоты. Не верилось, что сумеет подняться. Теперь вот доктор исторических наук, занимает профессорскую должность в ИОН, читает спецкурс у Вики в институте, да еще и выглядит лет на десять моложе своего возраста. Только полысел и с усами расстался.
