Влад выдал Дяде лишь малую часть, грубый набросок своего плана. Все подробности он мог изложить только Самому при личной встрече. Что встреча состоится, он не сомневался. Судьба посылала ему тайные знаки, высшие силы помогали двигаться по пути выполнения миссии.
Игнатьев и Рюмин спешно готовили большой отчетный доклад по «Делу врачей» для Самого. Влад вошел в спецгруппу, которая занималась чтением и сортировкой накопившихся документов, не только протоколов текущих допросов, но и архивов.
Негласная повальная проверка всего медицинского персонала в Лечебно-санитарном управлении Кремля и крупных московских клиник началась еще при Абакумове. Сотни папок, тысячи страниц: данные агентурных наблюдений, истории болезней, расшифровки фонограмм тайного прослушивания в квартирах и служебных кабинетах.
На забойщиков типа Гаркуши бумажная возня действовала как сильное снотворное, а Владу работа с архивами пришлась по душе. Он быстро отобрал то, что требовалось для доклада Игнатьева-Рюмина, занялся собственными поисками и наконец нашел.
С декабря 1946-го в Нюрнберге проходил процесс над немецкими врачами, которые ставили опыты на заключенных в концлагерях. На заседаниях международного трибунала присутствовали в качестве экспертов советские врачи. Вот она, реальная возможность свободного общения с американцами, вербовки, передачи шпионских заданий, денег и средств связи. Немцы и сам процесс Любого не интересовали, он читал материалы СМЕРШ. Наблюдение за советскими врачами велось добросовестно, аккуратно фиксировались контакты с американцами. Наверняка не все. Влад был уверен: самые важные встречи проходили конспиративно. Вообще, многое пока оставалось неясным. Он выписывал имена, звания, время, место и продолжительность контактов, строил графики и таблицы, думал, анализировал. Скоро появился первый, черновой, список подозреваемых.
Доклад Игнатьева и Рюмина был готов. Любый прочитал его и в очередной раз подивился тупости этих жвачных животных. Накатали несколько десятков страниц нуднейшей тягомотины о вредительстве и саботаже. Перечислили, кто в разные годы был замечен в сочувствии антипартийной оппозиции. Ну, а где шпионские связи, каналы передачи информации и денег? Кто конкретно возглавляет заговор? Кто обработан таким образом, что готов выступить на предстоящем открытом процессе и не откажется от своих показаний в последний момент? Никто! В общем, пустота, вязкое бюрократическое словоблудие. Чем же они занимались все это время? Так и не поняли, придурки, что вредительство и сочувствие оппозиции – примитив, прошлогодний снег. Сегодня главное – шпионаж, заговор. Не поняли или не захотели понять?
Через два дня Сам снял Окурка за профнепригодность, выкинул из МГБ в Министерство госконтроля, на жалкую должность старшего контролера. Любый вздохнул с облегчением. Конечно, по-хорошему Игнатьева тоже следовало выкинуть, а заодно еще десяток-другой разной сволочи. Но ничего, все еще впереди.
* * *
Семен Ефимович гулял с правнуком часа два. Надя за это время успела перестирать и развесить груду белья, сварила кастрюлю щей, вымыла плиту и холодильник. Лена пыталась ей помогать, но довольно вяло, в конце концов взяла книжку, улеглась и через несколько минут заснула.
Потом Надя и Семен Ефимович искупали Никиту, Лена покормила его и опять отключилась.
Стараясь не шуметь, они навели порядок в кухонном шкафу, выпили чаю, хотели разобрать и вынести полысевшую елку, но решили сделать это позже, после Старого Нового года. Смели осыпавшуюся хвою и тихо ушли.
На улице Надя закурила, Семен Ефимович стряхнул тонкий слой снега с лобового стекла, положил на заднее сиденье пустые сумки, сел за руль, включил зажигание. «Москвичок» сердито зафырчал. Надя кинула окурок в сугроб и продолжала стоять неподвижно.
Справа, за трассой, заснеженный пустырь сливался с небом, таким низким и темным, что полоска леса у горизонта казалась тенью тучи. Слева высились новостройки с черными рядами окон. На двенадцатом этаже одиноко мерцал слабый огонек бра, которое они оставили включенным.
Семен Ефимович открыл дверцу:
– Ну, в чем дело?
– Извини, пап, задумалась. Давай-ка я поведу, ты устал.
– Это ты устала, с ног валишься, а я в порядке.
– Ладно, как хочешь. – Она залезла в машину.
«Москвичок» поворчал и тронулся. Надя ерзала на сиденье, теребила замок сумочки, наконец выпалила:
– Так и будем молчать? Рано или поздно она почувствует, догадается, и что тогда?
– Разведется с ним, вот и все. Но только это должно быть ее решение. Ее, а не наше! Поменяем две квартиры на одну, побольше, станем жить-поживать вчетвером, она с Никиткой и мы с тобой. По-моему, неплохо.
– Слишком сильный удар для нее. – Надя помотала головой. – Просто страшно представить.
– А ты и не представляй заранее. Ну, сходил он в театр с какой-то девицей, ну, скрыл, соврал. Всякое бывает. Мы же договорились забыть.
– Хорошо, забыли. Но только его опять нет. Где он на этот раз шляется?
– Она же объяснила: отправился на заработки, играть Деда Мороза в пионерлагере. В понедельник вернется. – Семен Ефимович помолчал и продолжил, притормозив на перекрестке: – Он старается, вкалывает, хватается за любую работу.
– Мг-м, еще добавь: чтобы кормить семью!
– Вот этого не скажу, – Семен Ефимович вздохнул, – кормим и одеваем их мы с тобой, что правда, то правда.
– Они с Никиткой будто в ссылке, несчастные, брошенные какие-то! Мне кажется, ночами она плачет в подушку! – возбужденно продолжала Надя.
– Не выдумывай. Когда мы уходили, она крепко спала, не плакала. Было бы так уж плохо, не выдержала бы, вернулась к нам. Она ведь у нас нежная, балованная, привыкла быть самой маленькой и самой главной.
– Пап, ты кого пытаешься успокоить, меня или себя? Ладно, мы договорились больше не обсуждать девицу в театре. Я сейчас вообще не об этом, я о Лене. Бледная, вымотанная, нервная, шатается от слабости, спит на ходу. Как она будет восстанавливаться в институте?
– Ничего, наверстает, мы поможем.
– Вот, опять – мы! А он вообще, кто, где и зачем? Ладно, оставим за скобками его блядство. Но ведь он живет как в бесплатной гостинице, на полном пансионе, приходит и уходит когда вздумается, вообще ни черта дома не делает, никак ей не помогает, тарелку за собой не вымоет! Поспал, поел, встал, пошел.
– Он елку купил.
– Очень трогательно, сейчас зарыдаю!
– Надя, остановись, ты опускаешься до уровня Ирины Игоревны!
Эта фраза давно стала ритуальной. Папа произносил ее всякий раз, когда Надя заводила разговор об Антоне. Ей Антон с самого начала не нравился, Семену Ефимовичу тоже, но он считал, что перемывать косточки зятю – занятие жалкое и бессмысленное.
– Идеальных людей не бывает, ты вот все выбирала, нос воротила, и что в результате? Ладно, пусть он не самый лучший, но есть в нем очевидное мужское обаяние. Красавец, артист, она его любит, это главное.
