Отношения между семьями не сложились с самого начала. Иначе и быть не могло, слишком уж разные семьи. У Лены дед – профессор, мать – кандидат наук. У отца Антона, Геннадия Тихоновича, пять классов образования. Сантехник в какой-то конторе. Мать, Ирина Игоревна, закончила восьмилетку и работала делопроизводителем в отделе кадров той же конторы.
При первой встрече Ирина Игоревна задала вопрос, который ей казался вполне уместным, а Наде и Семену Ефимовичу – абсолютно бестактным:
– Я вот хочу спросить – а где Еленин отец?
Ответ прозвучал вежливо и прохладно:
– Он погиб, когда Лена была совсем маленькой.
Вместо «простите» – следующий вопрос, лично Наде:
– А что ж больше замуж-то не вышли?
Надя сделала вид, что не услышала. Так и познакомились.
Геннадий Тихонович был шумный, пьющий, добродушный. Со всеми мгновенно переходил на «ты», супругу свою называл «Ирик», Надю с ходу окрестил «Надюхой».
У них с папой имелось нечто общее: война. Геннадий Тихонович воевал в пехоте, рядовым. Семен Ефимович лечил раненых в передвижных полевых госпиталях, закончил войну полковником медицинской службы. Всегда находились темы для разговоров, правда, говорили они на разных языках. Папа обращался к Геннадию Тихоновичу по имени-отчеству, тот к нему, когда бывал трезв, – «прохфесер», а выпив – «товарищ полковник».
Папа умудрялся даже с Ириной Игоревной общаться вполне мирно. Она жаловалась на свои многочисленные хвори. Когда Качаловы приходили в гости, папа вооружался фонендоскопом и тонометром, слушал сердцебиение Ирины Игоревны, измерял давление. Она считала это лечебными процедурами, вздыхала: «Ну вот, вроде полегчало». На самом деле пульс и давление у нее были в норме, она вообще отличалась завидным здоровьем, а вымышленные хвори использовала как рычаги влияния на мужа и сына.
Антон стеснялся родителей, пока жил с ними, не приглашал в гости друзей. Лена однажды призналась, что после знакомства с будущей свекровью проплакала ночь напролет, Тосик плакал вместе с ней, клялся, что по большому счету, в глубине души, мать добрая, хорошая, просто характер дурной.
Расписались они в декабре, в мае родился Никита. Кооператив по папиной ветеранской очереди подоспел очень вовремя. То есть, конечно, подождав года три, можно бы и ближе к метро, и двухкомнатную, но жить с ними на Пресне Лена и Антон не желали, в Михееве с новорожденным просто невозможно, поэтому решили поторопиться.
Наде и Семену Ефимовичу было не по себе оттого, что Лена с маленьким Никиткой теперь так далеко, в новостройке на окраине, да еще без телефона. Старичок «москвич» здорово выручал. Главное, не забывать вытаскивать на ночь и заряжать аккумулятор. Дважды в неделю по очереди или вместе они загружали на заднее сиденье сумки с продуктами, чистым бельем, пеленками и отправлялись на Ракитскую.
До встречи в театре все казалось ничего, терпимо. После встречи начался новый этап. Знать и молчать было очень тяжело. Сказать – невозможно. Надя в принципе согласилась с папой: молчать все-таки лучше. Пока рано делать серьезные выводы, травмировать Лену, грубо вмешиваться в их с Антоном жизнь.
Но одна деталь не давала ей покоя.
Тогда, в театре, папа, разумеется, не обратил внимания, что за свитер был на подруге Антона.
В антракте девица направилась в женский туалет. Антон остался сидеть в зале, уткнувшись в программку. Надя пошла за девицей, присмотрелась. Да, свитер тот самый, из козьего пуха цвета экрю, между белым и беж, реглан сверху, без единого шва.
Надя связала его для дочери пару лет назад ко дню рождения. Он получился красивый. Удачное сочетание пряжи, цвета, фасона. Лена его берегла, сама стирала в тазике с шампунем, аккуратно раскладывала сушить на полотенце. Ни одной своей одежкой она так не дорожила. Однажды свитер исчез.
Пропажу обнаружили, когда Лена и Антон переезжали в новую квартиру. Надя перерыла все, вплоть до старых чемоданов на антресолях. Антон помогал в поисках, пожимал плечами: «Мистика!» Семен Ефимович наивно предложил купить точно такой в «Березке». Лена сквозь слезы запричитала: «Такой ни за какие деньги не купишь, это же мама связала!» Надя попросила лаборантку, которая приторговывала дефицитной пряжей, добыть еще оренбургского пуху. Лаборантка пообещала к майским.
После встречи в театре Надя проверила всю квартиру и убедилась, что больше ничего не пропало. Обсудить это с папой язык не поворачивался. Наверняка скажет: «С ума сошла? Что ты выдумываешь? У меня в ящике стола деньги, ордена-медали, у тебя в шкатулке часики золотые, кольцо с изумрудом. Кому нужен чужой свитер ручной вязки?»
Ну, правда, кому? Антон стащить его и подарить своей девице не мог. Слишком уж странный для него поступок. Он равнодушен к шмоткам, тем более женским, да и что это за подарок? Чужой ношеный свитер! Стащить могла только сама девица. Значит, он приводил ее сюда, когда никого не было дома.
Это даже не клептомания, просто обезьяний хватательный рефлекс. Понравилось, очень захотелось – цап, и взяла, не думая о последствиях. Надя с такими мартышками уже сталкивалась.
Папа иногда приглашал домой своих подопечных интернов. Одна из них, бесцветная пухлая тихоня со скорбным, будто на вечных похоронах, лицом, приходила чаще других. Звали ее Анжела Головня. Она засиживалась допоздна, пила чай, сметала со стола все, что ни поставишь, могла сгрызть полную вазочку сушек, умять грамм триста желейного мармелада, все с тем же похоронным лицом.
Однажды исчез флакон французских духов, купленный во фри-шопе в Стамбуле. Он стоял в коробочке на полке в ванной, Надя никогда не выносила его из дома, пользовалась духами редко. Запах был слишком сильный.
Она почему-то сразу подумала на Анжелу. Папа гневно отчитал ее: «Анжела кристально честный человек, очень несчастная, одинокая, в общаге ей тошно, скучает по домашнему теплу».
У папы все интерны-провинциалки были «кристально честные, очень несчастные и одинокие», впрочем, он добавил и нечто более здравое: «Сперла бы Анжела, от нее бы пахло духами. Ты же знаешь мой нос, да и вряд ли она решилась бы после этого приходить к нам».
Анжела продолжала приходить, и духами от нее пахло. Потом исчезла красивая газовая зажигалка, подарок Павлика Романова («С ума сошла? Анжела не курит!»), складной японский зонтик («Ну, вот уж зонтик ты точно сама посеяла!»), Надин индийский шелковый платок, папина перьевая ручка, с которой он не расставался лет десять.
Деньги, ордена, драгоценности не исчезали, хотя хранились в доступных местах. И вот в один прекрасный день в клинике, во время обхода, Анжела вытащила из кармана и любезно одолжила папе его собственный старый любимый «Паркер», записать что-то. Тогда он наконец прозрел.
«Может, все-таки рассказать ему про свитер? – думала Надя. – Вспомнит Анжелу и не станет кричать «с ума сошла»?! Испугается, занервничает… А тут еще эти чертовы звонки с молчанием. Ладно, допустим, у девушки хватательный рефлекс, утащила свитер, хочет сцапать заодно и Антона. На Ракитской телефона нет, поэтому звонит нам, надеется застать Лену, объяснить ей, кого на самом деле любит ее муж. Но тогда она и просила бы позвать ее, а не меня. Я ей зачем? Нет, антоновская мартышка к звонкам отношения не имеет».
