Шура перевернула страницу. Филя, сидя на корточках, орудовал кочергой в печке.
– Выгони его, – тихо приказал Влад.
Но Филя уже сам поднялся, положил кочергу, взял свой топорик и ощерил беззубую слюнявую пасть в идиотской улыбке. Шура оторвалась, наконец, от книги:
– Филя, ты молодец, иди домой.
Урод, тяжело топая, подошел к ней, наклонился, потерся лбом об ее плечо и замычал что-то. Она потрепала его по жидким слипшимся патлам:
– Да, я тоже тебя люблю, ну, все, все, иди.
Филя, пятясь задом, прижимая к животу свой топорик, выкатился. Влад молча встал, отшвырнул книгу и завалил Шуру на кровать.
* * *
В лаборатории все были заняты заказами, только Гнус взглянул с любопытством, спросил:
– Ну, и кто же тебе так упорно дозванивался?
– Понятия не имею. Разъединилось.
Шок был сильный, но недолгий. Даже немного полегчало. Больше не надо врать себе. Никакая это не паранойя, никакие не галлюцинации. Чудовище заговорило.
– Погоди! Куда ты? Сейчас перезвонят! – крикнул Гнус.
– Да черт с ними!
Надя быстро, бестолково набила продуктами две капроновые авоськи. Они оказались неподъемными, тонкие ручки впились в ладони, и опять возникло ощущение наручников. Она вышла в коридор, поплелась к лифту.
– Стой! Не двигайся! – кто-то сзади выхватил у нее авоськи. – Спокойно, это ограбление!
Она увидела улыбающуюся физиономию Павлика Романова и машинально выругалась:
– Тьфу, дурак, напугал!
– Ну, правильно. – Павлик противно хихикнул, – так и было задумано! Обожаю пугать нервных барышень!
Он держал ее авоськи вместе со своими, но, казалось, тяжести вообще не чувствовал. Губы по-прежнему улыбались, а глаза внимательно, серьезно вглядывались в Надино лицо.
– Мы же договорились, что я подвезу тебя сегодня. Почему не дождалась?
– Договорились? Когда?
– В профкоме, когда получали заказы. Забыла?
Нет, она не забыла. Просто после звонка ей хотелось побыть одной.
Павлик сложил авоськи на заднее сиденье своего новенького синего «жигуленка», открыл переднюю дверцу.
– Залезай!
Выехали за ворота. Он молча проехал пару кварталов, притормозил у перекрестка.
– Давай, Надежда, колись, все равно не отстану. Ты вообще на себя не похожа! Что с тобой происходит? Только не ври, будто не знаешь, кто достает тебя звонками!
– С чего ты взял, что я знаю?
– Видел твое лицо, когда ты держала трубку. Ну, кто он?
– Следователь.
Павлик раздраженно махнул рукой:
– Ой, ладно, хватит валять дурака!
– Я серьезно.
– Серьезно? Ха-ха! И по какому же делу ты проходишь? В каком качестве? Свидетель? Подозреваемая?
Надя молча смотрела в окно, будто не услышала вопроса. Павлик свернул в проходной двор, припарковался, достал из бардачка сигареты.
– Долго собираешься стоять? – спросила она, прикуривая. – Весь бензин уйдет на обогрев.
– Не волнуйся, у меня полный бак, и еще запасной, в багажнике. – Он приспустил стекло, резко повернулся к Наде: – Что же это за следователь такой интересный? Звонит и молчит! Он из прокуратуры или из КГБ?
– Из МГБ.
– Прости, откуда?
– Из Министерства госбезопасности. Так раньше назывался КГБ, когда я там сидела, с января по март пятьдесят третьего, во внутренней тюрьме Лубянки.
– Ты?! – Павлик поперхнулся дымом, закашлялся. – Погоди, тебе в пятьдесят третьем сколько было? Пятнадцать? Шестнадцать?
– Семнадцать. «Дело врачей», помнишь?
– Помню, – он растерянно кивнул, – митинги, собрания, вопли про врачей-отравителей. Потом усатый сдох, и все быстро закончилось. Не понимаю, при чем здесь ты?
– Я тоже до сих пор не понимаю. Я училась на первом курсе, сдавала зимнюю сессию. Схватили утром по дороге в институт, затолкали в машину. Камера, наручники, конвейерные допросы… Ладно, все, не хочу об этом, двадцать четыре года молчала.
– Ни фига же себе! – Павлик присвистнул. – Так, может, пора, наконец, выговориться?
– Я, вообще-то, подписку дала, – Надя усмехнулась, – когда выпускали, со мной задушевно побеседовал один важный генерал с добрым лицом, принес официальные извинения, попросил не распространяться, для моей же пользы. Мол, все плохое надо забыть, жизнь только начинается. Потом взяли подписку о неразглашении.
– Думаешь, эта подписка до сих пор в силе?
– Ее никто не отменял, да и не только в ней дело. Если начну рассказывать, руки заболят.
– Руки?!
– Фантомные боли, от наручников. Шрамы на всю жизнь остались.
– Ты говорила, шрамы от ожогов химикатами, я, грешным делом, думал, врешь, подозревал, что ты в юности вены резала из-за несчастной любви.
– Мг-м, конечно, – она издала странный звук, то ли смешок, то ли всхлип, – наручники не снимали круглые сутки, даже в больничке. У меня в тюрьме месячные начались, кровотечение долго не останавливалось. Они испугались, что окочурюсь, допросы прекратили, положили в больничку. Собственно, это меня и спасло. Я им нужна была живая и здоровая.
– Зачем?
– Готовили большой процесс, мне отводилась важная роль: рассказать широкой публике, что мой папа, американский шпион, заставлял меня убивать младенцев в роддоме, вербовать сокурсников и создать тайную террористическую организацию студентов-медиков. Они рассчитывали, что меня будет легко сломать, я маленькая, слабая. И родители сломаются из-за моего ареста. Но я оказалась слишком слабой. Я вообще не понимала, что происходит, чего от меня хотят. Просто отключалась, улетала домой, мысленно забивалась в угол между буфетом и диваном, вспоминала рисунок обоев, строила из этих желтых ромбов и синих васильков волшебный замок и пряталась там. В результате вместо напуганной девочки они получили бесполезную тряпичную куклу.
Павлик глухо откашлялся и спросил:
– Разве их потом не расстреляли?
– Кого?
– Ну, тех следователей, которые сочиняли «дело врачей»? Рюмина точно расстреляли, он, кажется, был главный.
– В январе уже никакого Рюмина не было, Сталин его снял, вместо него назначил Гоглидзе. Да, Рюмина и Гоглидзе расстреляли. Но других даже не посадили.
– Ты серьезно думаешь, что один из них тебе звонит и молчит, через двадцать четыре года?
Надя кивнула.
– Как его зовут?
– Любый Владилен Захарович. Он вел мое дело. Вначале показался нормальней других. Другие меня тоже допрашивали, но совсем иначе. Орали, угрожали. Любый говорил спокойно, вежливо. Потом до меня дошло, что текст про папу-шпиона и отравленных младенцев сочинил именно он. Другие путались, сбивались, а он повторял каждый раз одинаково четко, слово в слово, с чувством, как верующий молитву. Другие понимали, что все это спектакль, играли надоевшие роли халтурно, неправдоподобно. Наверное, чуяли, что Сталину скоро конец. Боялись, что придется отвечать за свои художества. А для него все было всерьез. Он не играл, он верил.
