– Этого, Заев, тебе и без перчаток не миновать.
Заев наклонился ко мне.
– Как думаете, товарищ комбат, – просипел он, – понаделаем мы еще дел на этом шарике?
В эту минуту как раз мы проходили мимо пулемета, стоявшего с заправленной в магазин лентой. Пулеметчики тоже спали. Невольно я поискал взглядом Галлиулина. Нет, ведь пулемет Блохи разбит, теперь и Блоха, и весь его маленький расчет получили винтовки, стали обыкновенными бойцами в роте Заева.
– Дисциплинка у тебя, Заев, хромает. Бог знает о чем думаешь, а люди совсем разболтались.
– Как так? У меня не забалуешь!
– Плохо смотришь. Баловали. Разве Гаркуша и Галлиулин не докладывали тебе?
– А что они?
– Шатались по деревне, побирались.
– Шатались? Сейчас я им влеплю!
Заев любил требовательность, любил подтягивать, подражая, возможно, в этом мне. Ни один проступок он не оставлял без нагоняя. Узнав о самовольстве двух своих бойцов, он немедля стал их разыскивать среди спящих. Вскоре мы набрели на Галлиулина. Он лежал, обратив к небу лоснящееся черное лицо, раскинув руки, как сраженный.
– Галлиулин! – хрипло крикнул Заев.
Ответом было лишь мерное похрапывание. Заев нагнулся, крикнул почти в ухо:
– Галлиулин!
Тот не шелохнулся, сонное дыхание не прервалось.
Заев напрягся, обхватил могучее туловище солдата, приподнял, поставил на ноги. Веки громадины бойца приподнялись. На мгновение он очнулся, увидел Заева, увидел меня, сложил умоляюще ладони, кротко прошептал:
– Я извиняюсь…
И тотчас заснул снова. Так он и посапывал, держась на ногах, привалившись к Заеву. Даже мое не знающее снисхождения сердце было тронуто.
– Ладно, – сказал я. – Завтра ему всыплешь.
Заев опустил солдата на землю. Тот не проснулся.
Таков был богатырский сон батальона.
Из второй роты я вернулся в шалаш, на командный пункт. Там на пустом патронном ящике сидел Рахимов.
– Не спишь?
– Вполглаза дремлю, товарищ комбат, вполуха слушаю.
Будто из-под земли, в шалаше появился Синченко. Видимо, мой верный коновод тоже спал вполуха, поджидая меня.
– Вот, товарищ комбат, я постелил вам потник… Вот ваша шинелька. Сапоги, товарищ комбат, будете снимать?
– Нет. Ложись. Не приставай.
Улегшись, я подложил под голову полевую сумку. Вспомнил белые перчатки Заева, улыбнулся. Эх, Заев, Заев, чудачина! Минуту-другую еще слышал, как неподалеку жуют лошади: «хруп-хруп…» Унесся мыслями в детство, в степь… Там в кибитке или в юрте я нередко засыпал под это лошадиное домашнее «хруп-хруп…». И вскоре окунулся в приятную, влекущую дремоту.
Очнулся от чьего-то прикосновения. В шалаше уже горел костерик, потрескивал в огне хворост. Дым стлался под сводом, уходя сквозь ветви и в шалашный лаз. Меня разбудил Рахимов. Невысокое пламя озаряло двух незнакомых мне людей. Я разглядел пожилого полнотелого капитана с несколько бабьим расплывчатым лицом и молодого лейтенанта.
– Товарищ комбат, к вам, – доложил Рахимов. – Из штаба подполковника Хрымова.
Я приподнялся, сел на своей кошме.
– Вы командир батальона? – не здороваясь, спросил капитан.
– Я.
– Почему допустили такое безобразие? У вас все спят.
– Хорошо, что спят. Я приказал спать.
– Это недопустимо… Это нарушение устава! Это преступление!
И давай меня честить. Позже я близко узнал этого капитана. Он был добродушным, честным, хотя и недалеким офицером, но той ночью наше первое знакомство оказалось далеко не добрым.
Я слушал, слушал и сказал:
– Рахимов, я прилягу. Когда капитан закончит поучения, разбуди.
Капитан обиделся.
– Почему вы так дерзко отвечаете?
– Не люблю, когда попусту болтают. Мне ваши нотации надоели. И кто вы, собственно, такой?
– Капитан Синицын. Начальник химической службы полка.
– То-то вы так благоухаете… Зачем вы ко мне приехали?
– Меня послал командир полка, чтобы подтвердить задачу, данную вам, и проверить боеготовность батальона.
– И больше ничего? А сведения об обстановке, о соседях?
– Я вам уже сказал: обстановка прежняя, задача прежняя.
Тут я по-настоящему разозлился.
– То, что вы привезли, не стоит пота той лошади, на которой вы сюда приехали. Передайте это вашему командиру.
Капитан оскорбление поджал губы. А я уже не старался сдерживаться. Ругал недостойную, дрянную привычку иных командиров, которые с легким сердцем оставляют без патронов и хлеба чужих – то есть не своей роты, не своего полка – солдат.
– Вашему командиру наплевать на судьбу чужого батальона, – кричал я, – наплевать, что мои люди голодны! Хоть бы прислал патронов! Если завтра нас тут перебьют, как кур, ваш командир даже не почешется!
Синицын все темнел с лица, все хмурился. Наконец попытался меня оборвать:
– Вы не имеете права так говорить о старших…
Я отрезал:
– Убирайтесь из расположения батальона! Передайте вашему командиру, что я задачу выполню. Сложим на этом поле головы, но выполним. Больше с вами разговаривать не желаю. Рахимов, проводи гостей!
Не прощаясь, я улегся, накинул шинель, повернулся к стенке шалаша.
Разумеется, моя резкость была недопустима. Следовало вести себя по-иному. Но несдержанность – мой недостаток. В оправдание мне нечего сказать. Или скажу, пожалуй, вот что: если вы ищете человека без слабостей, ошибок, недостатков, человека без острых краев и углов, то со мной тратите время даром.
…Нервы были еще взвинчены, когда топот коней возвестил, что посланцы подполковника Хрымова уехали. Постепенно раздражение притупилось, усталость взяла свое, я снова заснул.
Под утро из полка Хрымова к нам прибыла повозка. Штаб полка прислал несколько ящиков патронов и два ведра вареного мяса. Я обрадовался патронам, но сокрушенно смотрел на куски мяса. Два ведра! Это на батальон-то, на пятьсот голодных ртов!
– Синченко, – приказал я, – расстилай плащ-палатку. Рахимов, у тебя глаз верный. Дели.
Рахимов достал перочинный нож, оглядел разложенное на плащ-палатке мясо и без единого слова принялся делить. Я послал связных за командирами рот.
Раньше других пришли Заев и Бозжанов. Нынче, как я знал, Бозжанов провел у Заева почти полночи, взялся быть его подчаском, дал ему поспать.
Пришедшие недоуменно уставились на несколько порций мяса.
– Заев, – сказал я, – это на всю твою роту.
