Хотелось, не отрываясь, следить за этой битвой, за разворачивающейся передо мною лентой современной войны, но я опустил бинокль, обвел взглядом вокруг. По дороге, вливавшейся в шоссе, мчались мои конники. Пронеслась догадка: они где-то, наверное, соприкоснулись с подступающими сюда немцами; наши части, отходящие к северу, уже, должно быть, оставили этот проселок.
Каким же способом, каким маршрутом мы теперь выберемся? Надо бы сейчас же перебросить батальон по ту сторону проселочной дороги, пока свободно ее устье, чтобы нас не отрезали, не заперли в угольнике дорог. Я продолжал взволнованно оглядывать местность. И вдруг увидел роту Филимонова, уже выступившую по моему приказанию.
Походной колонной по лощине, не видя, что творится в селе, не видя танков, рота двигалась к селу, прямо в лапы немцев. Что он, Филимонов, – с ума спятил? Идет, черт побери, как слепой! Я бешено ударил шпорами Лысанку; она взвилась от боли.
Карьером мимо опушки, мимо батальона я поскакал вдогонку роте.
Нагнал.
– Рота, стой! Филимонов, куда ты лезешь? Куда тебя несет?
Он оторопело сказал:
– Слушаю, товарищ комбат.
– Куда ты идешь?
– Я думал, товарищ комбат, этой лощиной выйти к лесу. А потом к селу. А потом по дорогам, по маршруту.
– Почему не выслал дозора? В селе немцы!
Его красноватое лицо стало растерянным. Он, Ефим Ефимович Филимонов, впоследствии стал одним из героев батальона, но тут свою роту без противотанкового вооружения чуть не вывел на танки: вел бойцов по овражку, ничего не видя вокруг.
Я успел его остановить, рота не потеряла ни одного бойца, но было потеряно время.
К нам по лощине кто-то мчался верхом во весь опор, карьером. Я узнал серую кобылу Синченко. Он подскакал.
– Товарищ комбат, побежали…
– Кто?
Не отвечая, быстро дыша, волнуясь, он продолжал:
– Они видели вас… Закричали: «Комбат бежал!» И кинулись…
– Кто?
– Эти… Вчерашние… которых вы приняли…
– А батальон?
– Не знаю… На дороге уже немцы. Как закричали «Комбат бежал!», как кинулись кто куда, то я враз за вами…
Я проговорил:
– Филимонов! Роту обратно! Бегом! Синченко, за мной!
И второй раз в этот день резанул шпорами Лысанку.
Я помчался к лесу. Издали он казался пустым. Неужели действительно пуст? Неужели паника? Неужели он, мой булат, мой батальон, рассыпался в один миг? Тогда незачем жить! Но не верю, не верю.
На скаку я заметил нескольких человек у опушки. Они будто поджидали меня. Подлетел туда. Увидел сумрачного Заева, увидел линию недорытых ячеек, бугорки свежевынутой земли. Бойцов не было.
– Заев! Что с батальоном? Где бойцы?
Откозырнув, он ответил:
– Была команда, товарищ комбат, подготовиться к движению.
– Ну… Где рота?
– Выстроена в глубине… В роте, товарищ комбат, порядок не нарушен.
– А что тут стряслось? Где?
Заев показал туда, где несколько минут назад я встречал орудия. Хмуро буркнул:
– Там…
Эх, из него слова не вытянешь… Лысанка опять помчала меня вскачь.
С какой-то точки на секунду приоткрылся поселок. Идут машины, машины, идут на гусеничном ходу пушки. Немцы!
Теперь под гору, в лог. Два орудия еще не втащены в лес. У орудий сбились толпой те, кого вчера, после ночного побоища в Новлянском, я взял в батальон. Они не выволакивали орудия, не работали, они беспорядочно жались к завязшим колесам, к стоявшим лошадям. Я увидел побледневшего Бозжанова; губы были напряженно стиснуты, в руке он сжимал пистолет.
– Бозжанов! – прокричал я. – Бежали эти? Эти орали, что комбат бежал?
Он молча кивнул. Губы остались сжатыми, знакомое полноватое лицо было неузнаваемо жестким, щеки втянулись, все очертания стали резче.
Я крикнул:
– Вот ваш комбат! Все видите? Бозжанов, кто орал? Все?
– Вон кто…
Движением головы Бозжанов показал в сторону. В отдалении, на склоне, лежали ничком два трупа. Кровь натекла вниз в глубокие следы копыт. Скорее по догадке, чем по каким-либо внешним признакам, я узнал одного – того, кто мог бы стать прославленным героем. Мог бы… И погиб как изменник, как трус. Да, это был Пашко. На неестественно подогнутых ногах, будто застывших в движении, – высокие, желтой кожи, сапоги, заляпанные грязью.
Бозжанов уже нашел в себе силу обратиться ко мне по форме:
– Разрешите доложить… Вследствие возникшей паники я. Товарищ комбат, вынужден был применить оружие.
– А эти? Эти тоже бежали? Почему не перестрелял всех, кто побежал?
Бозжанов молчал.
– Я приказываю: если еще раз побегут, бей по трусам без предупреждения.
– Слушаюсь, товарищ комбат.
Нет, я не кровожаден. Бессмысленная жестокость отвратительна. Но момент был такой, когда требовалось, чтобы люди запомнили урок, чтобы навсегда затвердили закон войны, закон армии.
Я посмотрел на толпу:
– Ну, все видите комбата? Все слышите? Бозжанов, приведи людей в надлежащий вид! Втащи пушки! Потом явишься в штаб, ко мне, – получишь участок обороны.
Я шевельнул повод. Отдышавшаяся добрая лошадка, послушная и шпорам и мизинчику, пошла к штабной палатке в лес.
Мы оказались в угольнике немецких колонн. Батальон вновь отрезан.
Если будущий критик нашей повести сочтет нужным кого-либо в этом обвинить, я могу облегчить ему задачу: виноват я! Без риска нет войны! Я рискнул, я послал людей в тыл за оставленными снарядами и пушками. Пушки вывезены, но батальон застрял, батальон отрезан. Теперь дотемна не выйдешь.
Не натворил ли я ошибок? Возможно. Не следовало ли действовать более умно, более предусмотрительно? Возможно.
Пусть, если я этого заслуживаю, умные люди проберут меня без снисхождения за ошибку, но я не стану выдавать себя за непогрешимого, золотого или, вернее, сахарного командира.
Мы оказались в угольнике немецких колонн. По мощеной дороге прошли танки. За ними в два ряда на Волоколамск, на Москву покатили грузовики, мотоциклеты, тягачи – пехота, боепитание, артиллерия, немецкая группировка главного удара. А по проселку туда же, на шоссе, вливались транспорты вспомогательной группы, прорвавшейся вчера около нас.
У скрещения дорог нарастала пробка. Немецкая дорожная служба уже регулировала движение, придерживая то одну, то другую колонну.
Я смотрел в бинокль. Лица немецких солдат, сидевших на грузовиках, были, как и вчера, под Новлянским, почти сплошь молодыми. Особенного веселья, смеха, возбуждения не заметно; сидят в пилотках, в легких шинелишках; многие зябко сунули руки в рукава – донимала октябрьская стылая сырость. Для них, завоевателей, это были будни; для них стало привычным: вперед, вперед!
