Мы позволили этой идее повиснуть в воздухе, пока я переваривала все то, о чем мы только что говорили. Наконец после долгого молчания я спросила:
– Так Дункан тебе все рассказывает?
– Все, – ответила она, чуть закатив глаза. – Намного больше, чем мне хотелось бы знать.
– Как по-твоему, от этого он тебе больше нравится? Или меньше?
– Больше, – сказала она. – Определенно больше.
– Сомневаюсь, что я дала бы тот же ответ.
– Ты к нему придешь. Продолжай работать. – Потом она встретилась со мной взглядом. – Дункану всегда лучше удается пытаться, чем добиваться успеха.
– Семейная черта.
Она улыбнулась.
– Вспомни об этом, когда он покажет тебе сумку-холодильник.
Я нахмурилась.
– Какую еще сумку-холодильник?
Но она только покачала головой и встала, чтобы отнести свою тарелку в раковину.
– Я не вправе говорить.
* * *
На следующее утро я проснулась поздно. Джи-Джи, сама едва проснувшись, варила на кухне кофе. Наступил день бар-мицвы. День, когда надо взглянуть в лицо прошлому и будущему на одном и том же мероприятии. Мне надо было сделать многое – помыть и уложить волосы, подобрать наряд и придумать способ убедить всех и каждого – включая меня саму, – что, невзирая на все факты, которые твердили обратное, моя жизнь сложилась прекрасно.
Мне бы следовало вскочить, принять душ и бежать выполнять программу. Но мне просто хотелось слоняться по дому в халате.
Джи-Джи рассматривала меня поверх чашки с кофе.
– Позволь мне нарисовать тебя, – сказала она наконец.
Я сморщила нос.
– Не хочу, чтобы меня рисовали.
– А вот и нет, – настаивала она. – Ты свернешься на зеленом диване и расскажешь еще про свой поход, и я запечатлею тебя влюбленной. – Она жестом очертила мою так называемую ауру.
– Скорее уж измученной.
– Невелика разница.
Что я могла сказать? Когда твоя восьмидесятитрехлетняя бабушка хочет нарисовать твой портрет, остается только ей позволить.
Все свои краски, мольберты и кисти она держала на веранде. Когда я была совсем маленькой, она часто рисовала мои портреты, но после, когда мы переехали к ней жить, делала это реже. Наверное, у бабушек, свободных от детей, больше времени на хобби. Большим исключением был портрет, который она написала перед самой моей свадьбой. Она написала меня в подвенечном платье, и портрет висел у нее над камином. Он мне нравился больше других. Портрет был очень достоверным, но она сделала меня намного красивее, чем я была в жизни. Я много раз просила мне его подарить, но она отказывалась.
Поэтому я села на зеленый бархатный диван на террасе, стала прихлебывать кофе и рассказывать ей о лесе и о том, чему научилась в горах. Я рассказала про метель, и про эвакуацию Хью, и про то, как мы заблудились на Соло. Я рассказала, как мы подтирались еловыми шишками и воняли как скунсы. Я рассказала, как вначале была в ужасе, как робела, но сумела завести друзей. Я сама себя удивила. Я в стольких смыслах была храброй.
– Ты всегда была храброй, – сказала Джи-Джи. – Ты всегда у меня была храбрецом.
– Вот как?
Она кивнула.
– А Дункан – трусишкой. В точности как ваша мама.
Я нахмурилась:
– Мама была трусихой?
Джи-Джи кивнула:
– Она боялась всего на свете. До сих пор боится.
– Но она йогу преподает!
Джи-Джи опять кивнула:
– Думаю, это ей помогает. Похоже, йога ее действительно успокаивает.
Я никогда в жизни не думала о своей матери как о трусихе.
– Я не помню ее испуганной, – сказала я.
– Ну, дети не видят своих родителей, пока сами не вырастут.
– Чего она боится?
– Да всего. Практически всего. Собак. Людей. Жизни.
Я шумно втянула воздух.
– Поэтому она нас бросила?
Джи-Джи застыла, только ее взгляд скользнул в мою сторону.
– Отчасти, наверное, и поэтому.
– В походе Джейк спрашивал меня о том, что произошло в тот день. Я сказала ему, что ей было с нами чересчур трудно. Она спихнула нас на тебя и никогда не возвращалась. Но он сказал, что это еще не вся история.
– Джейк умный мальчик.
– То есть это еще не вся история?
– А есть на свете какая-то история, которая уместится в две фразы?
Все мы знали то, что произошло – во всяком случае основные факты, но я вдруг осознала, что мне не хватает деталей.
– Расскажи, – попросила я.
– Ну… – Джи-Джи старательно водила кистью. – Она в самом деле привезла вас ко мне в тот день. Не знаю, намеревалась она вернуться или нет. Я часто задавалась вопросом, что творилось у нее в голове, когда она с вами прощалась.
– Она сказала, что мы увидимся утром.
– Да, сказала. Но я думаю, она знала, что этого не будет. Она слишком долго с вами мешкала.
– Так ты знала, что она не вернется?
– Нет! Я собиралась сделать вам утром оладьи, забросить вас домой и поехать на занятие по рисунку с натуры.
– Так что произошло?
– Ну, она уехала. Я накормила вас обоих спагетти, потом пришло время ложиться спать. Но твой брат забыл свое одеяльце. Как там он его называл?
– Мяколка.
– Да, точно. Он забыл свою Мяколку. Когда он сообразил, что пора ложиться, а одеяльца нет, он завывал как вдова на похоронах.
– Я помню, – сказала я. – Ему тогда было три года. У него была смешная полосатая пижама с носками.
– Я все думала, что он сдастся и заснет, но часа через полтора ты пришла ко мне как настоящая маленькая сиделка, – ты такой заботливой была! и сказала: «Тебе лучше съездить за ним, Джи-Джи. Не то он всю ночь не заснет».
– Я себя заботливой не считаю, – сказала я.
– Для Дункана ты была как раз такой. Вашей маме тогда приходилось очень тяжело. Дункан во многом был ребенком без матери. Но ты заняла ее место. Ты меняла ему подгузники. Ты укладывала его спать. Ты его укачивала.
– Я ничего этого не помню. Помню только, как на него обижалась.
– Конечно, ты на него обижалась! Ты такой ответственности не просила. Но все равно старалась изо всех сил. Ты понимала, сколького ему не хватает, и давала, что могла.
– О чем она только думала, когда завела еще ребенка?
– Я тысячу раз себя спрашивала. Ваш отец, можно сказать, ушел еще до того, как Дункан появился на свет.
