— Каин! Каин! Что сделал ты с братом своим Авелем? И голосом, полным отчаяния, отвечал самому себе:
— Я убил его! Я убил его!
Затем он останавливался, прислушиваясь к шуму за городской стеной. В нем ему чудился отдаленный ропот осуждения, угрозы, проклятия. Казалось, никакие стены не помешают им пасть на его голову.
— О! — шептал Иуда. — Ведь сказано в законе: «Продавший душу соплеменника и получивший плату должен умереть!»
И, бия кулаком себя в грудь, хрипел:
— Так покончи же с собой, презренный! Посмотри: вот пропасть под ногами; гляди: вон сук дерева… Бросайся вниз или вешайся!
Он метнулся к краю пропасти, но отшатнулся, убоявшись ее глубины.
Тут его взгляд уперся в огромную сикомору: ее тень под стоящим в зените солнцем могла бы накрыть целое стадо с пастырями и собаками.
Иуда подтащил к самой толстой ветви несколько камней и положил их один на другой, соорудив что-то вроде скамейки. Взойдя на эту шаткую постройку, он сбросил плащ на землю, распустил пояс, сделал на нем скользящий узел, другим концом прикрутил к ветви, нависавшей у него над головой, словно длань смерти, просунул голову в петлю и, оттолкнув рассыпавшиеся под ногами камни, повис, раскачиваясь между ветвью и землей.
Должно быть, в его мозгу с быстротой молнии пронеслось мрачное, как адская пропасть, сожаление или запоздалый страх: руки вскинулись над головой, обхватили пояс, ставший жестким под весом тела, и попытались добраться до ветви. Но она была так высоко! Несколько мгновений руки Иуды напрасно хватали воздух, потом обвисли, лицо посинело, налившиеся кровью глаза вылезли из орбит и рот скривился в придушенном хрипе.
Таков был последний вздох богоубийцы!
Деньги, брошенные Иудой в лицо священникам и раскатившиеся по храмовым плитам, подобрали. На них купили клочок земли, где и было погребено тело Иуды. Место это прозвали Ак-эд-Дам, что значит «цена крови». Это название — Акелдама — дожило до сего дня.
Что до сикоморы, росшей на юго-западе Иерусалима между Рыбными воротами и воротами Первосвященника, недалеко от источника Гион, она простояла еще пятнадцать веков. И за все это время, за жизнь двух десятков поколений ни один старец не вспомнил, чтобы кто-либо сидел под ее сенью, и не мог сказать, что ребенком слышал от другого старца, видел ли тот человека, отдыхавшего под ней.
XIV. ЗНАМЕНОСЕЦ
Пока это отдельное трагическое действо близилось к концу, Иисуса вели к римскому прокуратору.
Путь от дома Каиафы до претория долог: требуется пересечь самую людную часть Иерусалима. Через Сионские ворота надо войти в Нижний город около башни Давида, повернуть на Рыночной площади под прямым углом, подняться к горе Мориа, оставив по левую руку дворец Маккавеев, а по правую — ипподром, пройти мимо храма от Западных ворот до дворцовой сокровищницы; наконец, пересечь наискосок Большую площадь и по восемнадцати мраморным ступеням подняться в преторий.
Кортеж Иисуса, уже многолюдный у дворца Каиафы, около крепости прокуратора превратился в неисчислимое скопище людей. Здесь сошлись не только обитатели Иерусалима, но и жители других городов; для них новым и оттого еще более любопытным развлечением было поглазеть на человека, виновного в таких страшных преступлениях, что его обвинители не имели терпения подождать до конца пасхального дня — самого священного в году, — чтобы осудить и казнить его.
Каиафа, Анан и несколько старейшин из синедриона в парадных одеяниях возглавляли процессию. Они намеревались самолично предстать перед Пилатом, чтобы требовать смерти Иисуса.
Встревоженная Клавдия, с самого утра сидевшая на дворцовой террасе, увидела, как они приближаются, и тотчас послала одного из слуг к Пилату, чтобы напомнить ему об обещании, данном несколькими часами ранее.
Иисус был лишь в хитоне и плетеной лоскутной циновке, издевательски наброшенной на плечи в виде царской мантии. Обернутая вокруг шеи цепь свисала, оканчиваясь двумя кольцами, попеременно ударявшими по коленям. Как и ранее, лучники тянули его за веревки, и божественный мученик двигался вперед среди криков, шума, воплей, угроз и оскорблений, весь в крови, бледный, избитый и ослабевший.
Мало того, в насмешку над пальмовыми ветвями, которые бросали к стопам Спасителя при его триумфальном вступлении в Иерусалим, теперь ему под ноги швыряли острые камни, колючие ветви, глиняные черепки и осколки стекла.
Вот так Иисус и двигался вперед — вернее сказать, был влеком под градом поношений и проклятий, — молясь и шепча о любви к ближним среди этого адского вихря.
Когда Богоматерь узнала, что ее сына поведут к Пилату, она пошла вперед, сопровождаемая Иоанном и благочестивыми женами, желая увидеть его посреди пути. Теперь же она остановилась на углу одной из улиц и издалека, задолго до появления Иисуса, уже слышала приближавшийся ропот валов человеческого моря. Наконец она увидела людей с отвратительными лицами, из тех, что обычно идут впереди подобных процессий. По временам они оборачивались, как бы следя, чтобы не утихли муки пытаемого, о которых они оповещали случайных прохожих своим радостным воем, непристойными ужимками и уродливым хохотом. За ними шли, как уже было сказано, священники, судейские, фарисеи и книжники, а позади них — в кругу стражников — Иисус!
Но вот Мария увидела сына, сирого и убогого, лишенного дружеского участия и избитого, обезображенного так жестоко, что она сама едва узнала его. Богородица пала на колени и, простирая к нему руки, закричала:
— Это ли мой сын? Это ли мое возлюбленное дитя?.. Иисус! Драгоценный мой Иисус!
Христос мягко повернул голову, и она услышала те же слова, что и во дворце Каиафы:
— Приветствую тебя, матушка! Будь благословенна меж женами за все страдания, какие приняла из-за меня!
И он прошел мимо, в то время как Богоматерь в третий раз лишилась чувств, упав на руки Иоанна и Магдалины.
Во дворце Пилата были раскрыты все двери, чтобы обвиняемый и обвинители могли свободно пройти.
Однако огромная толпа, оставшаяся на площади, громкими криками потребовала выхода римского наместника.
Тот в окружении римских воинов появился под аркой наружных ворот. За его спиной можно было разглядеть знаменосцев в львиных шкурах, наброшенных на головы и плечи. Глаза львов, сделанные из эмали, горели на солнце, сверкали львиные когти и зубы, покрытые позолотой.
В руках знаменосцы держали штандарты с орлом наверху и четырьмя буквами: S.P.Q.R. под ним. Со времен Мария орел заменил на римских знаменах волчицу.
Пилат показал рукой, что желает говорить, и в тот же миг шум стих.
— Почему вы не входите? И обвиняемого пусть введут! — приказал он.
— Мы не желаем оскверниться, вступая в день Пасхи в жилище человека иной, нежели у нас, веры, — отвечали ему иудеи.
