Начальствующему священнику мгновенно принесли просимое (это наводило на мысль, что он все подготовил заранее).
Свиток папируса был шириной в три пяди и длиной в локоть.
Анан занес на него все преступления, в которых обвинялся Иисус, затем скрутил лист в узкую трубочку, затолкал в продолговатую высушенную тыкву, которую привязал к камышовой трости.
— Держи, — сказал он. — Вот твой скипетр, вот знаки царского достоинства! Неси все это к Каиафе и не сомневайся, уж он увенчает твою голову венцом, какого еще недостает.
По жесту бледного от злобы старца Христос вновь был связан, но теперь меж стянутых кистей рук просунули трость — этот скипетр, тогда данный ему в посмеяние, но впоследствии знаменовавший царствие земное.
И вот Иисуса, охраняемого среди ожесточенной толпы только ненавистью тех, кто не желал ему скорого избавления от мук, повлекли по ступеням. То и дело он терял равновесие, а его ставили на ноги толчками и пинками. Он превратился в игрушку скопища недругов, отплачивавших ему за три года учения, смирения, страданий, преданности и любви, — подвиг духовный, в награду за который его удостоили лишь одного дня чествования. Под градом оскорблений, угроз и ударов Христос преодолел путь от дворца Анана до дома его зятя и почти без чувств предстал перед Большим советом.
Большой совет составляли семьдесят человек, и все они сейчас собрались. Они разместились на полукруглом возвышении, посреди которого и выше прочих стояло кресло Каиафы.
Нетерпение этого последнего было столь велико, что он часто вставал со своего места и подходил к дверям, повторяя:
— Что же медлит Анан? Почему он так долго держит у себя Назорея? Вот уже час, как этот человек должен был бы стоять предо мной. Здесь нельзя мешкать! Надо спешить!
Наконец появился Иисус. Когда он вошел, его склоненная на грудь голова откинулась назад, глаза уверенно и сразу отыскали в одном из углов залы Петра и Иоанна, замешавшихся в толпу, и губы тронула печальная улыбка.
Когда апостолы в панике разбежались, связанного Иисуса повлекли к городским воротам, а Иоанн спустился к долине Иосафата, торопясь увидеться с Богородицей, Петр ограничился тем, что спрятался за стволом оливы, пережидая первый приступ ярости стражников. Затем, перебегая от дерева к дереву, он издалека следовал за учителем, стараясь не терять его из виду и ныряя во тьму всякий раз, как пламя факела оказывалось поблизости.
У границы предместья Офел в сотне шагов от ворот Источника он повстречал Богоматерь. Полумертвая, в беспамятстве, она металась на руках Иоанна и благочестивых жен. Они вместе перенесли Пречистую Деву в один из домов и доверили заботам каких-то бедных людей, признательно называвших ее своей матушкой. Там к ней стали возвращаться признаки жизни.
Но, открыв глаза, Богоматерь испустила крик ужаса: она поняла, что, потеряв сознание, утратила дар издали видеть сына. Это было милосердным деянием Иисуса: зная, что за муки еще предстоят ему, он не захотел, чтобы мать оставалась свидетельницей его страданий.
Тогда Богоматерь умолила Петра и Иоанна последовать за Иисусом и время от времени приносить ей вести о последних мучительных часах его жизни.
Ничто так не совпадало с тайными помыслами обоих апостолов. Ведь понадобился строгий приказ учителя, чтобы заставить Иоанна расстаться с ним, а Петр, решивший следовать повсюду за Христом, после радостного согласия Иоанна на просьбу Марии приобретал надежного товарища в этом дерзком предприятии.
Тем не менее, они из предосторожности переоделись в некое подобие ливрей, которые носили храмовые гонцы. Ведь в обычных одеждах их сразу бы опознали. В таком обличий они постучались в наружные ворота дворца первосвященника, выходящие к долине Хинном. Через них они проникли на обширный двор с горевшим посреди очагом, около которого обогревались слуги Каиафы, стражники и немалое число людей из тех, кто, хотя и не служат сильным мира сего, но являются как бы приближенными их приближенных.
Благодаря одолженным накидкам апостолы без труда проникли на этот внешний двор; однако попасть оттуда в апартаменты Каиафы оказалось гораздо затруднительней.
На их счастье, Иоанн повстречал знакомого судейского служителя, занимавшего должность, подобную теперешнему судебному приставу. Этот человек, часто слушавший проповеди Христа, был недалек от того, чтобы примкнуть к сторонникам его учения. Поэтому он согласился пропустить Иоанна, но упрямо воспротивился тому, чтобы Петр следовал за ними. Как мы помним, Петр ударил мечом слугу первосвященника. Малх мог столкнуться с ним в покоях, опознать и, невзирая на свое чудесное исцеление, мстительно призвать апостола к ответу.
Впрочем, Петр недолго промучился перед затворенными для него дверьми: он увидел Никодима и Иосифа Аримафейского. Этих двоих никто не приглашал, но они узнали, что происходит, и в надежде быть полезными Иисусу явились занять положенное им место среди членов Большого совета.
Петр узнал их и напомнил о себе. Их не терзали опасения, схожие с теми, что испытывал знакомец Иоанна. Они все-таки принадлежали к сильным мира сего: за исключением римского наместника, никто не мог их и пальцем тронуть. Поэтому они взяли Петра под свое покровительство и провели в залу, куда направлялись и сами. Уже там он нашел Иоанна и присоединился к нему.
Здесь и обнаружил их взгляд Иисуса. Они стояли, прислонившись друг к другу, как если бы у каждого не хватало сил без поддержки вынести зрелище, к которому они приготовились.
Между тем к приходу Христа, как и в доме Анана, в зале теснилось множество народу, и толпа, следовавшая за Христом, за исключением самых сильных и напористых, вынуждена была отхлынуть в прихожую и даже на парадную лестницу. Как уже было упомянуто, дворец Каиафы одной стеной упирался в крепостные укрепления, а вокруг трех остальных стен оставалось большое свободное пространство. Толпа заполнила его целиком.
Никогда еще не собиралось столько людей, никогда еще не было слышно такого ропота — даже во время самых свирепых народных возмущений.
Действительно, в дни тех смут дело шло о недовольстве каким-нибудь претором, тетрархом, самое большее — императором. На этот раз бунтовали против Господа.
Каиафа приближался к сорока годам. Это был смуглый чернобородый мужчина с суровыми темными глазами. Фанатичный и тщеславный одновременно, он, получив высший священнический сан, считал, что добился вершины желаемого. Неутоленным оставался лишь фанатизм, и здесь могла бы помочь только казнь Иисуса.
Он сидел, облаченный в белоснежную мантию, на которую сверху был наброшен широкий темно-красный плащ с вышитыми золотом цветами и золотой бахромой. На груди был виден ефод — знак высокого положения, делавшего его третьим по значению лицом в Иудее, после наместника Пилата и тетрарха Ирода.
Едва Христос появился на пороге, всеобщий гомон перекрыл голос первосвященника:
— А, вот и ты, враг Господа нашего, возмутитель спокойствия этой святой ночи!.. Хорошо же, поспешим. Возьмите-ка у него и дайте мне тыкву, где лежит обвинительный акт.
