— Ну что ж, Ефим, поехали.
Пришлось мне вновь заниматься поисками. На этот раз — приличного экипажа. В нашей-то карете только арестантов перевозить, чтобы заранее к своей тяжкой доле привыкали. Мне еще повезло, что наш парадный вход выходил прямо на Николаевский проспект, а там даже за четверть часа до полуночи хоть какое-то движение, да было.
Пробегав опять же пять минут, я сумел перехватить свободный экипаж перед самым носом у пузана в лисьей шубе. Извозчик, мерзавец, по случаю праздника и столь явной конкуренции вместо двадцати копеек слупил с меня полтинник. Пришлось заплатить. А куда деваться, коли кроме него никого нет?
Хотя, надо признать, домчал нас этот монополист с шиком. Мимо Гостиного двора мы пролетели вихрем. Пыль столбом не стояла, но пурга ее с успехом заменила. У Владимирского собора экипаж стремительно свернул на Павловскую, извозчик залихватски свистнул, и мы лихо подлетели к двухэтажному особняку песочного цвета.
Перед входом, как водится, толпились зеваки. В новогоднюю ночь их оказалось значительно меньше, чем собралось бы обычно, но и эта «традиция» не была сегодня забыта. Два десятка человек исправно пялились на темные окна особняка. Ни одно не светилось, и единственное, что сразу бросалось в глаза — разбитое стекло в крайнем правом окне на втором этаже.
На углу дома росло дерево. Без листьев я их не различаю, но стояло оно так монументально, так гордо расправило ветви — и это несмотря на весь снег, который на них лежал! — что я сразу решил: это может быть только дуб. Длинная и толстая ветка дуба вытянулась прямо под разбитым окном.
Впрочем, забраться через него в дом смог бы разве что ребенок. Особняк был старинный, с высокими и такими узкими окнами, что они невольно навевали ассоциации с бойницами. Это впечатление усиливали толстые рамы. К примеру, мне — а я довольно худощавый — пришлось бы их полностью выломать, чтобы протиснуться в окно.
Громко заржав, лошадь остановилась буквально в шаге от зевак, и наш извозчик бодро отрапортовал:
— Приехали, барин.
Из толпы послышались матюки в его адрес — судя по фразам: «Опять выёживаешься!», подобные сцены разыгрывались им не впервой, — но всё перекрыл зычный бас:
— А ну-ка, расступись! Живо! Кому сказал?!
Этот голос был мне знаком. Я закрутил головой и заметил на крыльце городового Матвеева. Он стоял там, точно капитан на мостике, и строго покрикивал на тех, кто замешкался. У Матвеева не забалуешь. Особенно в праздники.
Собственно, дежурства по праздникам вообще мало кто любил, но Матвеев — больше всех прочих, вместе взятых, и у него были на то все основания. Городовой всегда предпочитал проводить праздники в кругу семьи — с такой красавицей-женой я бы и в будни лишний раз из дому не вылезал! — и, соответственно, всякое правонарушение в праздничные дни воспринимал как покушение на свое семейное счастье. Другими словами, мог и тумаков отвесить, а рука у него была тяжелая.
Побитые граждане, конечно, жаловались. Начальство вкатывало Матвееву очередной выговор и внеочередное дежурство. Тот, понятное дело, добрее от этого не становился, зато количество желающих нарушать порядок в его присутствии падало прямо на глазах. Это, в свою очередь, побуждало начальство и дальше ставить Матвеева на дежурство именно в праздники. Вот такой вот круговорот сурового правопорядка получался.
— Живей, живей! — продолжал покрикивать Матвеев, но уже больше просто для порядка.
Когда инспектор степенно вылез из экипажа, люди ему к крыльцу уже широкий коридор расчистили. Наверное, и ковровую дорожку расстелили бы, если бы знали, что он изволит быть. Всё-таки инспектор из самого Санкт-Петербурга, да и там он считался не из последних. Сам Филиппов, начальник столичного сыска, за руку с ним здоровался!
Матвеев, подбежав, откозырял инспектору, кивнул мне, и, пока мы шли к крыльцу, доложил:
— В общем, Вениамин Степанович, графа убили, но кто, зачем — пёс его знает. Никто ничего толком не видел и не слышал. Домашние графа знай талдычат про какое-то проклятие. Но самого графа никто не проклинал.
— Понятно, — сказал инспектор и указал рукой в сторону дуба: — А там что?
Снег под деревом был так вытоптан, будто вокруг него скачки на слонах устраивали.
— А это вон они натоптали, — сказал Матвеев, кивнув на зевак, и те дружно потупились. — Каждый себя сыщиком возомнил. Свидетели говорят, что стекло разбили, когда графа убивали. В процессе, так сказать. Я на всякий случай вокруг дома обошёл, пока никто не набежал.
— И что? — спросил я.
— Ничего интересного, — ответил Матвеев. — Здесь — только стекла выбитые, а больше вообще ничего. Там, под деревом, даже снег не был примят. С другой стороны такая же картина. В окна к ним никто не лазал. Разве что прилетел сверху. Крышу я не проверял, это, Ефим, твоя епархия.
Последние слова он сопроводил едва заметной ухмылкой. Я ответил хмурым взглядом. По осени, выслеживая вора, я действительно провел целую ночь на крыше. Причем, как оказалось, украденное лежало прямо подо мной, о чём Матвееву до сих пор не надоело мне напоминать.
— Посты вокруг дома выставлены? — поинтересовался инспектор.
— Так точно.
— Хорошо, — похвалил инспектор. — Тогда пойдем в дом.
Мы поднялись на крыльцо. Матвеев распахнул перед инспектором дверь. Та вполне подходила к общему «крепостному» стилю — толстенная, с массивным металлическим засовом и замком, ключ от которого по всем канонам должен быть размером с полруки. Зеваки сунули было нос следом, но Матвеев строго глянул, и они моментально хлынули обратно.
Прихожая в особняке не уступала размерами моей квартире. Вдоль всей левой стены вытянулась вешалка. Панели из красного дерева, украшенные витиеватой резьбой, придавали ей массивности. Должно быть, граф любил принимать гостей — здесь можно было разместить верхнюю одежду полусотни человек. Сейчас на вешалке висели: две женских шубки, мужское пальто, офицерская шинель, темно-зеленая шинель студента и, на самом краю, ближе к двери, примостился как бедный родственник потертый полушубок. Справа от двери красовался рыцарский доспех с алым плюмажем на шлеме. Латные перчатки крепко сжимали длинное копье, которое упиралось острием в потолок.
Здесь нас встретил поп. Он благоразумно не высовывался на без пяти минут уже январский мороз, но, едва мы вошли, тотчас нарисовался, словно чертик из табакерки. Да и вообще, по правде говоря, на чертика он был похож больше, чем на священника. Заношенная ряса сидела на нём так плохо, как только могла сидеть вещь с чужого плеча. Сам же поп был низенький, рыжий и такой востроносый, что я с первого же взгляда его заподозрил, хотя так и не придумал — в чём.
— Дьякон Феофан Рощин, — отрекомендовался он. — Самый дальний родственник покойного, зато его самый преданный друг, — и добавил, поймав мой недоуменный взгляд: — Просим прощеньица, господа полицейские, но прислуги в доме совсем никого нет. Один я, так сказать, всегда на посту.
