Между двумя машинами, припаркованными у противоположного тротуара, появилась фигура молодого человека. Из-за опущенного на лицо капюшона Чато не увидел его глаз. Парень направлялся в его сторону, но не прямо к нему. Кто это? Лет двадцать с небольшим, небось кто-то из местных. Стараясь защитить лицо от дождя, тот низко опустил голову. Одним прыжком заскочил на тротуар за спиной Чато, которому оставалось совсем немного, чтобы дойти до угла.
И тут у него за спиной раздался выстрел.
И потом второй.
И еще один.
И еще один.
87. Грибы и крапива
Уже давно ходили тревожные слухи о финансовых трудностях, которые переживала фабрика. Говорили про то, что… утверждали, будто… И Гильермо стал мало и плохо спать по ночам, начал тревожиться за свое рабочее место. Их сыну Эндике к тому времени исполнилось два с половиной года. А девочка еще не родилась, но дело двигалось к тому. Они с Аранчей вполне приспособились к своей нехитрой жизни, жизни нижнего слоя среднего класса, и надеялись в будущем достичь много большего. Они были счастливы, во всяком случае, верили/говорили, что счастливы, а это, по мнению обоих, было одно и то же, но такое счастье рухнет сразу, как только лишится материальной основы.
Ночью в постели:
– Скажи на милость, как мы будем жить без моего жалованья на бумажной фабрике?
– Ну, может, тебе повезет и уволят кого-нибудь другого.
– Кого?
– Говори потише, не дай бог, разбудишь ребенка.
– Так кого они уволят? Тех, кто сидит в конторе? Нет, я один из первых кандидатов.
– Могут уволить людей в возрасте, и тогда работать останутся молодые. Да ладно тебе, в любом случае что-нибудь найдешь для себя. А пока потянем на мою зарплату. Она, конечно, маловата, но лучше такая, чем ничего.
– Нам не хватит, Аранча. Я и так и сяк прикидываю – не хватит. Нас ведь скоро будет четверо.
Аранча скрыла от мужа, что произошло в обувном магазине. А что там произошло? Хозяйка магазина, черствая как корка хлеба, упрекнула Аранчу за то, что она так быстро снова забеременела. И потом Аранча узнала от одной из продавщиц, что хозяйка за глаза на чем свет стоит костерит ее. Аранча решила ничего не рассказывать Гильермо, чтобы не волновать еще больше.
А тот не находил себе места, думая о будущем:
– Забудь про отпуск, про новую машину – да и про все прочее тоже.
– Успокойся. Как-нибудь выплывем, если будем бороться вместе.
– Я так хотел, чтобы мы были счастливы, но, как видишь, не суждено. Неужели в этом мире невозможно стать счастливым? Не знаю, для чего мы тогда вообще рождаемся на свет.
– Гилье, ради бога. Безоблачное счастье бывает только в кино. Ты слишком многого хочешь.
– Я не хочу, я требую. Я человек надежный и умею хорошо работать. Делаю все, что мне велят. И делаю как следует. Но мне нужно получить свое, свою скромную часть.
Через несколько дней он вернулся домой раньше обычного. Положил на кухонный стол извещение об увольнении и долго прижимал к груди Эндику. Малышу всего два года – а отец без работы, без всяких перспектив, короче, никчемный человек.
– Не говори так.
– Да, никчемный. Таких, как я, выкидывают вон, а фабрика продолжает прекрасно работать. Типичный неудачник, которому жена должна дать несколько монет, чтобы он мог выпить стакан пива в баре.
Гильермо – человек, смирившийся со своей судьбой. По утрам он уходил в горы, оттуда приносил лесную землянику, грибы, крапиву. И, усаживаясь за кухонный стол, принимался вещать: мол, крапива – вполне съедобное растение, из нее еще и всякие настои можно готовить. Ему требовалось непременно убедить себя, что он добывает еду для своей семьи. Он выходил из дому очень рано, нарядившись, как и положено для похода в горы, взяв рюкзак для сбора фруктов. И приносил много всего, в том числе яблоки – интересно, из какого сада? – и ореховые прутики, из которых потом нарезал палочки, чтобы строить с сыном замок. В другой раз, если погода позволяла, брал удочку и шел ловить рыбу у входа в порт или у скал Хайскибеля. Возвращался мрачный, хмурый, смотрел зло, старался остаться один, и нельзя было сказать ему ни слова поперек – сразу мог вспылить. А когда родилась Айноа, стало еще хуже.
Взяв в первый раз девочку на руки, он произнес:
– Не повезло тебе, детка. Ты родилась в доме бедняков.
Гильермо часто прерывал свое тягучее молчание, чтобы выдать подобного рода сентенции – и голос его неизменно дрожал от обиды. Аранча безропотно страдала, боясь, что любое слово может ухудшить ситуацию. Иногда она не выдерживала. Черт побери, я тоже живой человек. И высказывала свой взгляд на вещи, стараясь держать себя при этом в руках:
– В тебе играет раненое самолюбие.
– Да что ты в таких вещах понимаешь, ты ведь дура набитая.
И все в таком же роде. Он стал обидчивым, агрессивным, желчным. Никаких тебе больше “ласточка”, “радость моя”, “сокровище мое”, как прежде. В постели она просто терпела его, оставаясь совершенно равнодушной. Потому что, понятное дело, если лишить его еще и этого, у него совсем мозги сдвинутся и он, чего доброго, даже руку на меня поднимет. В результате секс у них получался скучным, муж быстро насыщался, а она не получала никакого удовольствия. В нем не осталось ни капли нежности. Правда, и грубости тоже не было, нет, не было. Скорее это напоминало формальный акт, сводившийся к унылому звуку, с которым соприкасались их животы.
Уже через несколько дней после увольнения Гильермо совершенно пал духом и твердил всякие глупости вроде того, что теперь ему остается только одно – броситься под поезд. А некоторое время спустя не стыдился в присутствии детей, еще таких маленьких, рассуждать о мрачном будущем, причем в таких высокопарных выражениях, которых малыши не могли понять, да, собственно, не для них эти речи и предназначались. Он склонялся над колыбелью Айноа и начинал рисовать картину ужасных лишений, ожидавших семью. С Эндикой поступал точно так же. Внезапно хватал мальчика на руки и пророческим тоном возвещал грядущие беды.
Домашними делами он теперь интересовался меньше, чем в те времена, когда работал на фабрике. Почему? Потому что ему казалось унизительным мыть окна, заниматься грязной посудой или возиться с пылесосом.
– Я родился не для того, чтобы быть домашней хозяйкой.
– А я?
Именно в подобных ситуациях Гильермо вполне серьезно угрожал, что бросится под поезд или выпьет бутылку щелока. Аранча нервничала, едва сдерживала слезы, но видела рядом детей, таких ранимых, таких восприимчивых, и, стиснув зубы, молчала. Иногда позволяла себе поплакаться женщине, с которой они вместе работали в магазине. Рассказывала ей то одно, то другое, описывала какие-то отдельные случаи, но не всю ситуацию в целом и не самые интимные подробности, потому что дружба их не была такой уж близкой. Собственно, подруг, настоящих подруг, у Аранчи не было. Выйдя замуж, она отдалилась от своей поселковой компании. В Рентерии по воле случая общалась с соседками и чуть чаще – с родителями Гильермо. Но Аранча скорее дала бы вырвать себе глаз, чем рассказала бы хоть что-то собственной матери. Мирен знала, что зять сидит без работы. Но ей и в голову не пришло поинтересоваться, не нужна ли им помощь.
