Стоя над Левой – в крошечной Левиной комнатке кровать была наполовину загорожена письменным столом, так что один мог только лежать, а другой стоять, – Илья послушно повторил над лежащим сыном Фирины слова:
– Тебе нужно думать о математике, а ты…
Лева насмешливо на него посмотрел – а ты, папа?..
Илья самолюбиво вскипел – что я? Лева еще раз насмешливо взглянул, в глазах ясно читалось: «Ты даже диссертацию не смог защитить…», но вслух сказать не решился.
– Ты проводишь у Ростова все субботы, приходишь домой…
– Прихожу домой выпимши и накуримшись, как говорила бабушка, – продолжил Лева. – Папа, ты можешь определить степень и качество выпитого на глаз, ты же понимаешь, что я не напиваюсь. Как правило, это невинный бокал вина…
На это Илья по-Фириному нервно начал воспитательный крик «Невинный? Бокал вина?!», как будто он сам никогда не выпивал, мальчишкой не курил в подворотне, как будто он был не собой, а Фирой.
– Математикой нужно заниматься с полной отдачей, посмотри на Гришу Перельмана… – И так далее. А когда Илья договорился до классической фразы «ты что, хочешь быть дворником?!», Лева издевательски-вежливо сказал:
– Извини, папа, если это все, можно я начну заниматься? Математикой.
И Илья замолчал на полуслове – а он еще собирался напоследок поддать жару, – и вышел, хлопнув, конечно, дверью.
…Фира поджидала результатов в коридоре, понимала, что глупо и унизительно стоять под дверью, но не смогла усидеть в своей комнате.
– Ну что? Ну что, что?!
– Что-что? Переходный возраст, – значительно сказал Илья.
И все?.. А Фира на эту беседу возлагала большие надежды.
Напрасно Фира привлекла Илью к делу спасения Левы от первой рюмки и сигарет «Опал», после Спасительной Беседы у Ильи с Левой катастрофически испортились отношения. Но она ведь не знала, что не только у Левы, и у Ильи переходный возраст!
Теперь Фире приходилось не только за Левой следить, но и за Ильей – чтобы не обидели друг друга. Фирины мальчики ссорились, так что было впору поинтересоваться, кто первый начал.
Можно сказать, Илья первый начал. Лева стал его раздражать. Лева не-ребенок, Лева со щетиной на лице был для него чем-то немного стыдным, он даже говорить с ним начал неестественным тоном, как будто чего-то стеснялся, как будто он сам был невзрослый для такого вдруг взрослого сына.
Для раздражения имелась и вполне конкретная причина. Илье все время хотелось Леве сказать: «Ты что, самый умный?!», как будто он что-то с собственным сыном пытался поделить. Всю жизнь гордился, что его сын самый умный, маленьким Левой играл, как умной игрушкой, наперегонки с Кутельманом: Лева, реши, Лева, скажи… А теперь, когда Лева окончательно и навсегда перестал быть игрушкой, когда у него щетина на лице, вдруг это примитивное петушиное «Ты что, самый умный?!».
В ссору могло превратиться даже самое, казалось бы, мирное семейное чаепитие. Как-то вечером, у телевизора, после программы «Время» Лева уверенно сказал:
– Этому маразму осталось недолго, лет пять, не больше.
Илья рассмеялся – советский строй вечен, будь готов, всегда готов…
– Система сама себя взорвет, я имею в виду не политику, а экономику. Плановая модель была экономически более рациональной по сравнению с рыночной в условиях низкого исходного уровня развития, но… Ну, ладно, ты все равно в этом не разбираешься.
О-о, о-о… Каково такое услышать?!
– Ты думаешь, раз я не защитил диссертацию, я не разбираюсь?! Но я пока еще твой отец…
– Аргумент слабоват… – заметил Лева и тут же поправился: – Я имел в виду, что апелляция к родственной связи не аргумент в споре.
– А ты не слишком умный, чтобы быть моим сыном?..
И пошло-поехало… Илья недоумевал, обижался, злился. На любое его замечание, мнение, оценку событий Лева отвечал «папа, ты в этом не разбираешься», и это звучало как «что ты вообще понимаешь?» и даже «чего ты сам в жизни добился, чтобы меня учить?».
«Самый умный ребенок» стал самоуверенным взрослым, высокомерным, непочтительным, и все его интеллектуальные достижения были, по мнению Ильи, оружием для того, чтобы продемонстрировать, кто из них умней. Но ведь невозможно каждый раз кричать в ответ «я твой отец!». Илья защищался от Левы бытовым раздражением: не так встал, не там сел, не то взял, и так нехарактерно для себя мелочно, нетерпимо, визгливо, как бывает только от большой невысказанной обиды.
…Было и совсем прежде немыслимое в этой семье. Илья сказал: «Нет, ты не пойдешь», а Лева: «Папа, ты нелогично себя ведешь» – и ушел. Илья зашипел в громыхнувшую перед его носом дверь, как раскаленный утюг, и растерянно оглянулся.
Фира подскочила испуганной птицей, заторопилась:
– Переходный возраст! Он себя утверждает, в этом возрасте бывает противостояние между отцом и сыном…
Но это был вопрос, у кого из них более бурно протекал переходный возраст – у Левы или у Ильи. И кто из них хуже себя вел, громче кричал, яростней злился, сильней хлопал дверью, обижался, кто нелогичней себя вел. Возможно, Илье больше подходило иметь дочь, баловать ее, любоваться, быть снисходительным, нежно одураченным, быть с ней как король с принцессой.
Все это происходило очень быстро – с Ильей всегда все происходило быстро, как с ребенком, и к той ночи, когда все это происходило, Илья уже окончательно надулся, демонстративно отодвинулся. Что оставалось Фире?.. Следить дальше.
– А Фирка как с ума сошла… Ты не представляешь, что она творит… обыскивает, обнюхивает, как овчарка, – пожаловался Илья, словно требовал, чтобы Мариночка поставила Фире двойку за поведение.
– Она мама, – уклонилась от оценки умница Маринка, – а ты ябеда.
– Да. Но, понимаешь, сегодня я подумал… Я хотел… Я обиделся…
Привыкнув говорить с Маринкой о своих душевных движениях, Илья уже было бросился рассказывать ей, о чем он подумал, чего хотел, на что обиделся, но остановился, сказав «да так… ерунда», – именно это нельзя было рассказывать.
В тот вечер он впервые увидел Фиру иначе, не частью себя, а как будто «на новенького».
Увидел и испугался, не Фиры, конечно, испугался – погрузневшая, с отекающими под вечер веками, всегда совершенно непоэтически озабоченная, она все равно была красива, красивей Маринки, – он испугался себя. Ну как объяснить? Она была вся – страдание, вся – Лева, вся – безнадежно взрослая жизнь, она была частью его «под горку». Он испугался своей к ней внезапной враждебности и – бросился любить ее. А она не захотела, все ее мысли были о Леве.
С его стороны это был благородный поступок! Он хотел любить ее, а она его отвергла. В конце концов, кто, имея молодую любовницу, так упорно хочет свою жену? При всей пошлости и невозможности обнародования этой мысли именно в этом была его обида. Рассказать об этом Маринке нельзя, но кое-что сказать все-таки можно.
