– Шарики? Они закончились, – рассеянно объяснила Фира.
– Закончились, уже? Мы же с тобой вместе покупали, – удивилась Фаина.
– Ну… уже закончились, – улыбнулась Фира и прошептала: – И, кроме того, Илюшка ненавидит шарики. Говорит, что у этой пены жуткий вкус.
– При чем тут вкус?.. Он что, ест шарики? – небрежно пошутила Фаина и вдруг покраснела, догадавшись и не веря своей догадке. – Что?.. Ты хочешь сказать, что он… что вы… что у вас… он что, тебя – туда?! Но это же… негигиенично! – Фаина смущенно оглянулась по сторонам, как будто кто-нибудь мог услышать, о чем они шепчутся. – Это же неприлично, неприлично это делать и говорить об этом неприлично… Зачем ты мне об этом говоришь?!
Фира улыбнулась, – ну прости, прости…
– Но, Фаинка, нам скоро сорок, можем мы с тобой за сорок лет один раз поговорить об ЭТОМ?
Им было «скоро тридцать пять», но, крутясь в колесе «семья-работа-дом-семья-работа», они так давно были взрослыми и чуть усталыми женщинами, что «скоро сорок» не было кокетливым преувеличением. Но они что же, ни разу не говорили о сексе?
Ну, конечно, говорили, много раз в детстве про «откуда берутся дети» и один раз после Фириной свадьбы. Фира наутро заглянула к Фаине в соседнюю комнату и сказала: «Ты не представляешь, какая я счастливая…» Фаина отвела глаза и смущенно спросила: «Будете одни завтракать или все вместе… со мной?» Фира отвела глаза и смущенно ответила: «Мы пока не будем завтракать…»
– У нас с Илюшкой как будто снова медовый месяц, – сказала Фира, – я как будто заново его увидела и опять влюбилась. Я ведь уже думала, что он никогда ничего не добьется, а он… Он СМОГ. …У нас все, как раньше. Нет, даже лучше, намного лучше! …Это странно, да?
– Нет, я понимаю. Любовь – это не только влечение, это прежде всего уважение, – кивнула Фаина.
Кутельман не сказал и Фаине, что фактически написал Илье диссертацию. Она бы не рассердилась, не вскрикнула возмущенно «зачем ты тратишь свое время?!», это вызвало бы лишь ее благодарность. Он не сказал ей из-за той же неловкости – ему не нужна благодарность, ему не нужна ничья благодарность, он просто хочет видеть, как Фира счастлива, как она по-новому красива и опять влюблена.
– Знаешь, я думала… может быть?.. Только представь – еще один Неземной… а может быть, девочка… – Фира улыбнулась какой-то не своей улыбкой, робко. – …Но Илюшка молчит, значит, я сама должна решить. А что тут решать – сейчас никак нельзя ребенка. У нас скоро защита.
Кажется странной несопоставимость – на одной чаше весов ребенок, РЕБЕНОК, а на другой кандидатская степень. Даже не научный результат, не научный итог всей жизни, не важное для человечества исследование, а всего лишь защита кандидатской диссертации в намеченный срок. Как математик, даже как школьный учитель математики, Фира знала – недопустимо сравнение разноименных величин, нельзя производить операции с разноименными величинами, например, складывать кроликов и галоши. Но, когда речь о себе, о чем-то очень для себя важном, никто точно не знает, что именно нельзя сравнивать, ЧТО кролики, а ЧТО галоши. И хотя общий закон – чем больше жертвы, тем мизерней результат, известен каждому, не раздумываешь, не велики ли жертвы, просто мечтаешь о результате, просто хочешь…
…Через год Илья не защитился. Фира немного сердилась на Кутельмана – он же научный руководитель, и у него аспирант не может защититься!
Фира пыталась говорить с Кутельманом, спрашивала требовательно: «Эмка, ну как? Эмка, ну что там у него?»
Постепенно, не сразу, что-то неуловимо изменилось. Спрашивать стало неприятно – они друзья, и Эмка нисколько не гордится, но все же сама ситуация – он профессор, а Илья незащитившийся аспирант, двоечник, – вынуждала ее говорить с другом как с начальником.
– Но, Фирка, я не могу произвести расчеты того, чего нет! Я же не могу сам сделать эксперимент… – виновато объяснял Кутельман и еще что-то дополнительно бормотал – «я подумаю», или «я посмотрю», или просто «я вот… сделал все, что мог… да». Фира наконец поняла – думать ему было не о чем, смотреть не на что, он сделал все, что мог, – да. А Илья не сделал ни-че-го.
С Фирой произошло то же, что с бегущим к автобусу человеком, которому подставили подножку, – а автобус последний. Она споткнулась, полетела на землю, разбила нос, поднялась и, утирая кровь, побежала дальше. Возникал естественный вопрос: что же Илья читал вечерами, неужели у него, как у двоечника, в научную книгу был вложен детектив? А где он задерживался, когда, приходя вечером домой, уставшим голосом говорил «нужно было кое-что с установкой»… Неужели он врал ей, как двоечник учительнице: потерял тетрадку, сломался будильник, учил, но забыл… Нет, не может быть!
Илюшка старается, просто у него трудности с экспериментом, о которых он стесняется сказать… Фире по-учительски казалось, что как раз сейчас ему нужно подбадривание, и в доме опять зазвучало ежевечернее «занимайся диссертацией!».
Прежде Илья в ответ на Фирино «диссертация!» придумывал отговорки – «пошли гулять» или смеялся и тянул ее на диван. Ну, а теперь, когда стали старше, и отговорки Ильи стали другие, постарше: «сегодня футбол по телевизору», «я устал». Или «я устал» с угрожающим подтекстом – «отстань, а то поссоримся».
Прошел еще год, но Илья не приблизился к защите, и еще через год ничего не сдвинулось с мертвой точки. Ну, и на этом все. Фирина мечта о кандидатском дипломе постепенно съежилась и пожухла, и в семье Резников появилось кое-что стыдное, что даже самым близким друзьям не хотелось показывать, – именно самым близким друзьям не хотелось показывать – Фирино горькое разочарование, Фирино жесткое лицо.
Она уже не срывалась, не кричала: «В твоем возрасте уже все приличные люди защищают докторскую! Другие уже давно… а ты!..» или «Посмотри на Эмку!». Но лучше бы кричала, чем молчала, молча смотрела на лежащего на диване Илью с некоторым даже любопытством – и не стыдно ему лежать на диване НЕ КАНДИДАТОМ НАУК? Лежит, смотрит футбол, вдруг вскакивает и несется куда-то по звонку приятеля, иногда запаздывает с работы, дает невнятные объяснения. Фира молчала, не хотела тратить силы впустую ради того, что нельзя изменить.
Она даже не могла придумать ему какие-то оправдания, которые позволили бы ей примириться с этой картинкой перед глазами – Илья, диван… Можно было бы сказать, что Илье не дают защититься, потому что он еврей, – но Эмка тоже еврей. Можно было бы сказать, что Эмке, профессорскому сыну, научная карьера дана по наследству, – но Эмка ярко талантлив и целеустремлен. Фире оставалось только признать – Илья не талантлив, не целеустремлен, не… не… не…
Можно было бы попробовать сказать себе «ну и что, каждому свое». Но что у Илюши СВОЕ? Друзья, карты, убеги – внезапные исчезновения вечерами к дружкам, все эти атрибуты мужской независимости, мужественности… как бы мужественности?
И было еще кое-что, о чем она никогда не говорила даже с Фаиной, ведь у самых близких всегда есть кое-что, о чем не говорят.
За последние годы Илья не то чтобы был пойман, уличен и наказан, но… вызывал сомнения. Сомнения, не бесспорные улики, которые не оставляют выбора понять или не понять, не странный след на рубашке, – что же Илья, мальчик, прийти домой со следами поцелуев на рубашке? Не запах чужих духов, не женский голос по телефону. И даже не охлаждение в постели, а что-то неуловимое – то вдруг подчеркнутая ласковость, а временами отсутствующее выражение глаз… Фира в плохие минуты думала – чем сомнения, уж лучше бы бесспорные улики. А в самые плохие минуты думала: «а может быть, я его больше не люблю…» – и тут же за этим следовала самолюбивая мысль «никогда никому ни за что не скажу». «Никому», конечно, означало Фаине.
