– Мне не нужны митинги, чтобы понять, что мое мнение расходится с мнением толпы. Перестройка – это нападение на следствие, а не на причины. Когда борются лишь со следствиями, но сохраняется системное мышление, перемена невозможна. В данном случае – демократия невозможна. Система воспроизведет себя на следующем витке, это закон.
– Почему это демократия невозможна?! Слушай, а чего ты вообще сюда приперся?! За книжками? Так взял бы your books в аэропорту и enjoy your flight! Why ты в Америку не улетел?.. Без тебя найдется кому демократию защищать!
– Я не собирался защищать демократию, теоретически здесь невозможную, мне было интересно посмотреть, как будет…
Лева был прекрасен – спокоен, как будто это академическая дискуссия, хотя оппонент угрожающе наклонился, голос стал громче, в глазах что-то совершенно неакадемическое, обида, злость, как дам по башке.
– Ах, тебе интересно? Как тут у нас будет? Такой вот энтомологический интерес? Изучаешь нас, как мир насекомых? Ты считаешь, ты лучше других?! И так презрительно – sorry за то, что я так необыкновенно умен и талантлив, sorry, sorry!
Я знаю, почему Лева не улетел. Он постеснялся улететь. Толкаться в очереди в аэропорту, спасаться в одиночку, спастись одному, оставив родителей в аэропорту, как будто протыриться на лучшее место, когда они на худших? Но разве это можно объяснить? А разве Лева может считать себя таким же, как другие, это все равно что Микеланджело скажет: «Да, я нормальный, я как все…»
По радио – какая-то новая радиостанция «Эхо Москвы» – сказали: «В Москве пролилась первая кровь». Погибли люди.
Господи, господи, в Москве уже погибли люди…
А потом по радио сказали: «Ленинградцы! Демократия в опасности. В Москве уже есть жертвы. Просьба ко всем молодым здоровым мужчинам выйти на Исаакиевскую площадь для защиты Ленсовета…» – так или как-то так, это были такие нереально страшные слова, что я неточно запомнила.
Рома вскочил мгновенно, мы все еще сидели в оцепенении, а он уже был у двери, обернулся со словами:
– А ты вали в свою Америку, у тебя теперь там homeland. Understand ты или нет?.. Слышишь, ты, американец, я у себя дома сам решу – будет у нас демократия или нет!
Топор. Потом мы смеялись, что пошли с топором защищать демократию, но в ту минуту не было смешно, и даже не возникло вопроса – зачем топор. Дядя Илюша побежал на кухню, где все соседи хранили свои инструменты, и принес топор, дал Роме, и Рома с Левой ушли. Тетя Фира прошептала «Левочка…». Я заплакала. Такая неожиданная реакция организма, но я ведь не ожидала, не знала, сначала все это было как будто смотришь кино! И знаешь, что даже если добро не победит зло по всем пунктам, то в целом победит. Боишься, волнуешься и думаешь «вот как я сильно волнуюсь, – значит, хорошее кино!». А тут вдруг – не кино, а в Москве уже есть жертвы, в Ленинграде всем мужчинам выйти на площадь.
Алена сидела, глядела вдаль под тети-Фирино предупреждающее «Алена, не вздумай… Алена, не тебя просили, а мужчин… Алена, я обещала твоему папе…» – и вдруг вскочила и убежала, мы услышали, как она выехала из двора. У нас же двор-колодец. У нас все слышно.
И тут вдруг заревела Ариша:
– Я больше никогда его не уви-ижу…
– У тебя странный брак, ты даже сегодня одна… вот мы с Виталиком стараемся в такие минуты быть вместе… – сказала Зоя. Зоя всегда говорит Арише вежливые гадости, смотрит на Аришу, как на колбасу в своем магазине, как будто прикидывает, сколько она стоит, а Ариша не замечает, Ариша у нас бесценная.
– Успокойся, Аришенька, ничего с твоим Витей не случится, он же разумный человек, под танки не полезет… – сказала тетя Фира.
– Ро-ома, – проревела Ариша.
– Рома – неразумный, – раздумчиво сказала тетя Фира, – но при чем здесь Рома?..
Действительно, при чем здесь Рома?.. Ариша влюбилась, что ли?.. Прямо на наших глазах?
– …Мне, наверное, тоже нужно пойти? Ну, со всеми, на площадь… – сказал Виталик, глядя на Аришу.
– С ума сошел?! – за нее ответила Зоя. – Я тебя не пущу! Если уйдешь, все, развод!
Можно ли осуждать Зою?.. Зачем мне о ней думать, она нам чужая. Но Виталик! Мальчики на баррикадах, а он с нами у тети Фиры! А что предпочла бы я сама: чтобы мой любимый человек подвергался смертельной опасности или оказался трусом? Я бы предпочла точно знать, что он смелый и чтобы не было смертельной опасности, никогда.
По телевизору показывали «Невозвращенец», фильм странно повторял события, на экране путч, и за окном путч, на экране кричали «Танки, танки!», и у нас – танки, там взорвали памятник Пушкину, и здесь… пока еще не взорвали. Виталик смотрел внимательно – он всегда как будто проваливался в фильм, – бормотал: «Снежкин снимал на “Ленфильме”, там уже было полное запущение, павильон не отапливался, он был в шапке, классный получился фильм…» – и вдруг встал, сказал Зое: «Я в туалет… Что, уже в туалет без тебя нельзя сходить?…» – и мигнул мне. Я вышла за ним.
– …Там Левка один, без меня… и вообще… Пойду посмотрю, что там…
Что это было? Виталик – человек кино, для него кино реальней, чем жизнь. Неужели на него такое сильное впечатление произвел этот киношный путч, больше, чем настоящий? Или он подумал, что, если он не пойдет, ему не дадут снимать кино?.. Или он подумал, что Лева там один, без него?
Я вошла в комнату, огрызнулась на Зоин подозрительный взгляд, как двоечник на уроке, – да, мы всегда вместе ходим в туалет! «Виталик утек», – прошептала я тете Фире, она прошептала в ответ: «И смех и грех». Она говорит так в неоднозначных ситуациях, когда вроде бы нельзя смеяться, но смешно.
Всю ночь мы сидели, скорчившись над радиоприемником, ловили каждое слово «Эха Москвы», как будто война и мы слушаем сводку с фронта. Когда было совсем плохо слышно, дядя Илюша рассказывал анекдоты, но не безлично, а как будто про тетю Фиру: «Лева залез на дерево, Фирка говорит: “Лева, или ты упадешь и сломаешь себе шею, или ты слезешь, и я тебя убью”». Тетя Фира смеялась и вообще вела себя на удивление мужественно… как будто она спит и во сне ведет себя мужественно.
По радио говорили «пролилась кровь», может быть, пока мы сидим здесь, танки уже смели баррикады вокруг Исаакиевской и наши мальчики остались одни против танков?
Мальчики вернулись под утро, возбужденные, как пьяные, от победы. И Алена.
…Алена – тете Фире: «… Я ездила в часть, агитировала Псковскую дивизию перейти на нашу сторону, потом на Исаакиевской с баррикады раздавала листовки… баррикада была из каких-то труб и ящиков, я порвала колготки…»
…Рома – Арише: «…Мы победили!»
Ариша – Роме: «…Раз мы уже победили, ты можешь пойти со мной к маме, Толстун просыпается в девять…» И они ушли – вдвоем.
– Ну, вот тебе и здрасьте, – сказала им вслед тетя Фира.
Никогда в жизни не слышала от тети Фиры такого неинтеллигентного выражения.
