…И все же Кутельмана не оставляло ощущение, что мальчик запутался. В одном из писем вдруг по-детски прозвучало: «Эмка, а ты докажи, что у этой страны есть хотя бы один шанс!» Похоже, Леву заклинило, как в раннем детстве, когда он ни за что не соглашался с пятым постулатом Евклида о параллельных прямых, – если его нельзя доказать, а нужно поверить, то он ни за что не поверит, что две параллельные прямые никогда не пересекутся. Тогда он рассказал семилетнему ребенку о геометрии Лобачевского, теперь же холодно написал в ответ, что безупречная логика евклидовой геометрии ничуть не уступает логике геометрии Лобачевского, это просто два видения истины, противоречащие друг другу, и, как известно Леве, есть еще геометрия Римана, противоречащая геометриям Евклида и Лобачевского и по теории относительности лучше всего описывающая наш мир. Как сказал Пуанкаре, одна геометрия не может быть истинней другой, она может быть удобней, и если Лева выбрал истину «у этой страны нет шансов», значит, эта истина для него удобна и он не станет его переубеждать.
Звонил телефон, Кутельману звонили аспиранты, сотрудники кафедры, сообщали новости, спрашивали, что делать, как будто он должен дать какие-то директивы, и был звонок от предприимчивого аспиранта с курицей – если в стране путч, можно ли ему не делать расчеты, – шутил не только он, пошутить старались все. Информация по Би-би-си, однако, поступала тревожная: у Белого дома бронетехника, возводят баррикады, есть сведения, что этой ночью Белый дом расстреляют из ракет, Москву зальют кровью…
– …Неужели будут стрелять в толпу? …Неужели у них хватит подлости отдать приказ стрелять… У них на все хватит подлости…
– Военные не будут стрелять в народ!..
– Все зависит от того, кто сильнее – Ельцин или Горбачев…
– Собчак не допустит кровопролития в Ленинграде…
– Собчак всегда сидит напротив меня в филармонии, я в партере слева, а он в ложе… – сказала Фаина. – …Его Ксюша учится в школе вместе с Манечкой, она славная девочка, такая тихая… Мы прошлой осенью поехали в Павловск пошуршать листиками, встретили Собчака с женой и Ксюшей, остановились, поговорили… Они сказали: «Мы каждый год приезжаем пошуршать листиками», – они даже говорят как мы, они совершенно как мы…
Все кивнули, как будто встречи Фаины с мэром Ленинграда в филармонии и в Павловском парке – самый главный аргумент, но все поняли, что она имела в виду: Собчак свой, ленинградский профессор.
– Вся надежда на Собчака, – сказал Илья, и девочки, Фира с Фаиной, согласились.
Кутельман сказал, что разговоры, кто сильнее – Ельцин или Горбачев, напоминают ему вопрос «если кит на слона налезет, кто кого сборет?» и что он согласен – вся надежда на Собчака.
– Я… мне нужно… я на минутку… быстро позвоню и вернусь… – сказал Илья.
Он давно уже как-то странно ерзал, поглядывал то на дверь, то на телефон, как собака на цепи на лежащую в недосягаемом месте кость. Все промолчали, сделали вид, что мчаться на улицу, звеня двушками, из квартиры с телефоном – обычное дело, нечему удивляться. Кутельман думал: как наивно мы думаем, что понимаем близких людей, раз и навсегда разобравшись в их человеческой сути. Илюшка, такой легковесный в своих любовных играх, оказался до странности преданным той, другой женщине. За эти годы Кутельман не раз встречал их вместе – Илью и его любовницу. Впрочем, какая она любовница, она ему как жена, вторая жена на соседней улице.
Илья ушел, а Фира вдруг спохватилась, сбегала в прихожую, принесла пакет, в пакете наволочка, будто песком набитая.
– Я же вам сахар принесла! У меня сахара восемь килограммов, я вам половину отсыпала.
Кутельман улыбнулся – как трогательно, как это по-Фириному, восемь лет не разговаривать, проходить мимо Фаины, как мимо стенки, спустя восемь лет прийти с каменным лицом – и принести сахар.
– Фаинка, что у тебя вообще есть? – деловито спросила Фира. – У меня десять килограммов вермишели…
Смеялись как прежде, как не смеялись восемь лет – с новыми друзьями получалось общаться, но вот смеяться не получалось, – веселились, прикидывая, на сколько можно растянуть Фирину вермишель – в буквальном смысле на сколько можно растянуть десять килограммов вермишели – на несколько километров. Хихикали, как дети, обожающие туалетный юмор, обсуждая, как строго Фира будет выдавать им туалетную бумагу, которой при вермишельном питании много не понадобится, смеялись, остро чувствуя страх, отчаяние при мысли о возвращении прошлой жизни, и необыкновенную нежность друг к другу.
Мелькнула ли у кого-то из четверых мысль: а что, если дети по каким-то своим детским причинам врали и Манечка – их общая внучка?.. Нет. Через восемь лет они мгновенно вернулись к прежнему состоянию: Фаина вся, до последней клеточки, была поглощена Фирой, Фира – Левой, Илья – ситуацией, Кутельман – своими мыслями. Кстати – с тех пор как Манечка стала быть, он не вспоминал о той запутанной ситуации, о прошлой недосказанности, и на всплывающий изредка вопрос, кто же все-таки отец Манечки, отвечал себе – «я отец». Так что даже некоторая кривизна прежней ситуации не отбрасывала тени.
И когда пришло время, все вместе собрались ехать в аэропорт – проводить военную операцию по спасению Левы. Вчетвером было бы удобней ехать на машине Кутельмана, но «Волга» стояла в гараже, а Илья держал свой «Москвич» во дворе, у подъезда, сосед с первого этажа присматривал, – правда, никто на «Москвич» не покушался, только иногда на весь двор слышалось «кыш с Илюшкиной машины!» – сосед отгонял присевших на капот кошек. Илья жил здесь так давно и так дружелюбно, что двор Толстовского дома был как будто продолжением его квартиры, – он все обо всех знал, со всеми сплетничал, всех мирил, а уж сколько раз он слышал от местных алкоголиков «ты, брат, хороший мужик, хоть и еврей» – не счесть.
Стояли у машины, Фира уже начала нервно дрожать губами – Лева, Лева! Из окна первого этажа высунулся сосед в майке, крикнул:
– Эй, Ильюшка!.. Слыхал, из Гатчины идут танки?..
Все на секунду замерли – «танки, на Ленинград идут танки…», и Кутельман, опомнившийся первым, пробормотал «Манечка!..». И на Фирины разумные слова «что может случиться в Репино?» вскрикнул «мало ли что может случиться!», вскрикнул и мгновенно устыдился визгливых ноток в голосе и своего глупого бабьего страха. И уже знал – пусть по-бабьи глупо, но он будет сидеть рядом с Манечкой, как цепной пес!
– Ты прав, мало ли что… – быстро поправилась Фира. – Эмка, знаешь что?.. Ты поезжай к ребенку.
Кутельман кивнул. Фира ни разу не сказала «Манечка». Когда Фаина про Манечку и Ксюшу Собчак говорила, сделала вид, что не слышит. Умная Фира, первая сказала «поезжай», раньше него поняла – есть территория, на которую ей хода нет, он уже не на любовной цепи у нее, он на цепи у Манечки – бросился к Фире, натянул цепь, а Манечка не пускает. По-другому не будет, и нужно принять, иначе ничего не будет.
– Наш-то, Собчак, сказал – мы им Ленинград не отдадим! – сказал сосед.
У Ильи вдруг затуманились глаза, сделались губы бантиком – брови домиком, и все растроганно улыбнулись тому, как они все друг о друге знают. Умильное лицо – губы-бантиком-брови-домиком был знак – сейчас брякнет глупость, такую пафосную и сентиментальную, что всем станет неловко.
