У меня хорошее настроение. Вечером был скандал со слезами и криками всех заинтересованных сторон. Таня забыла Манечку в детском саду, пришла с ней домой в девятом часу, при том, что последних детей разбирают около шести. Фаина кричала: «Ты не мать! Тебе должно быть стыдно! Это, в конце концов, просто неблагородно! Порядочные люди так не поступают!» Манечка, добрая душа, пыталась участвовать в скандале на стороне слабых, то есть Тани: «Мне в раздевалке хорошо, там… Там тапки. Мне в раздевалке было так хорошо, я могу там ночевать, если надо».
Что оказалось. Пока Манечка сидела в раздевалке с ошалевшей от злости воспитательницей, Таня сидела на скамейке напротив детского сада и читала шестой номер «Дружбы народов» – «Дети Арбата». А Фаинино «тебе должно быть стыдно! Это, в конце концов, просто неблагородно! Порядочные люди так не поступают!» относилось не к тому, что Таня забыла Манечку – вот он, ребенок, жив-здоров, – а к тому, что она унесла с собой журнал, который Фаина бросилась искать, придя с работы. Фаина кричала: «Я же сказала, я первая, так не честно, сегодня не твоя очередь… Ты не мать… отдай журнал!» Как в комедии.
Я тоже выступил как в комедии. Вышел на улицу с Манечкой, чтобы она не слышала криков, а «Дружбу народов» взял с собой. Это честно. После Тани читаю я, а не Фаина.
Я небольшой читатель в той старой, советской, жизни. (Мой писатель не в счет, для меня он не литература, а я сам. Его «Чевенгур», и «Котлован», и «Ювенильное море» дай бог тоже напечатают.) Но сейчас я как будто превратился в глаза, вернее, в очки. В «Новом мире» будет «Архипелаг ГУЛАГ», в «Октябре» будет «Жизнь и судьба» – тот самый роман, про который кто-то, кажется Жданов, сказал, что он не будет опубликован и через двести лет. У нас запущена машина времени!
Фаина с Таней еще не знают, какой их ждет от меня подарок. Разрешили безлимитную подписку на газеты и журналы! На мою кафедру всегда давали лимит: два «Новых мира», три «Октября», три «Юности», одну «Иностранку». Я каждый год хотел выписать все себе, но, будучи завкафедрой, захапать все самое лучшее некрасиво. А теперь я выпишу все, что хочу.
«Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов» – это само собой, «Юность», «Москва», «Иностранка», обязательно наши ленинградские «Нева», «Звезда», «Аврора». «Огонек» и «Московские новости». Еще «Урал».
Теперь я смогу все читать сам, никому не дам. Кроме наших, с кафедры, у кого нет материальной возможности выписывать. Это все аспиранты, младшие научные, старшие научные… в общем, почти все. Все равно образуется очередь.
Может быть, не стоит говорить Фаине и Тане, что выписал все. Пока до них дойдет очередь, они меня сгрызут.
У меня исключительно хорошее настроение.
1988
У Нининого подъезда уже неделю дежурят журналисты. Хотят поговорить со Смирновой. Ольга Алексеевна прячется, не выходит из дома. Ходят слухи, что именно она написала текст письма в «Советскую Россию» «Не могу поступаться принципами». Нина Андреева, подписавшая письмо, – химик из Техноложки, а Ольга Алексеевна, как говорят, ее приятельница и единомышленница, преподает в Техноложке историю партии и обладает глубокими познаниями и хорошим слогом.
Неужели эта красивая женщина, похожая на царевну из сказки, придумала этот демарш сама? Красавица блондинка, с которой я шапочно знаком много лет? История творится рядом со мной, в соседнем подъезде.
Ну что они – или она пишет. Как говорит Манечка, когда хочет подчеркнуть ничтожную малость своего проступка, – «ничего такого особенного». Как преподаватель, куратор группы радуется, что ее студенты погружены в перестройку. Говорит со студентами о путях перестройки, считает своим главным долгом дать им верное понимание истории. Вместе со всеми советскими людьми разделяет негодование по поводу сталинских репрессий. Считает, что излишнее увлечение этой темой фальсифицирует историю страны, возмущена отрицанием роли партии большевиков на всех этапах построения социализма. Возмущена тем, что от сталинистов требуют покаяния, – они верили. Тут я с ней согласен, требовать покаяния бессмысленно, кто хочет, тот, я думаю, уже покаялся.
Большая часть письма посвящена Ленину. В какой-то пьесе на сцене глумятся над Лениным, поливая его из чайника водой, как кактус в горшке. В ее любви к Ленину я с ней не сойдусь, но верю, что ей от такой непочтительности искренне больно. Приводит много цитат из Ленина. Например: «… У нас ужасно много охотников перестраивать на всякий лад, и от этих перестроек получается такое бедствие, что я большего бедствия в своей жизни и не знал». Не поленился, пошел специально в библиотеку, нашел в сорок четвертом томе в отчете ВЦИК, 1921 год.
Что еще? Считает правильным запретить «все иностранное»: культуру, кино, литературу. Хочет испытывать гордость за державу, хочет, чтобы молодежь готовили к труду и обороне, а не к потреблению.
По сути, это требование немедленно прекратить перестройку. Но всего страшней тон письма. Догматичный, нетерпимый, командный – «вот так, и все».
Здесь какая-то загадка.
Почему на следующий же день письмо какой-то преподавательницы Техноложки Смирновой перепечатали все центральные газеты?
Сегодня приказом сверху было велено обсудить и одобрить письмо Смирновой в лаборатории Фаины, у Ильи в НИИ и у Фиры в школе. Почему частное мнение одного человека насаждается сверху, как партийная линия? Почему прошло три недели и никакой реакции в прессе? Неужели все кончено? Неужели перестройке пришел конец?
…Бедная Нина. Чуть не плачет, на работе ее бойкотируют как дочь той самой Смирновой, написавшей за Нину Андрееву антиперестроечный манифест, не может же она отречься от матери…
Я шутил: «Мамы всякие нужны, мамы всякие важны». Кажется, она называет Ольгу Алексеевну за глаза не «мама», а «моя мать», все забываю, что она приемная. Ольга Алексеевна удочерила девочку, значит, она хороший человек. И вот поди ж ты, эта красавица – тайное знамя антиперестроечных сил.
Ужасная моя двойственность. Невозможно высказать это вслух, становишься сразу противником перестройки и ретроградом, чуть ли не сталинистом. Демократы бывают так же тоталитарны, как и все остальные. В политике никто не хочет применять правило Нильса Бора, любое явление рассматривать как минимум с двух позиций.
Конечно, я на стороне прогресса, перестройки, демократии, гласности, честного осознания истории, да и как я могу быть в другом месте, это мое место по рождению, образованию, принадлежности к определенному кругу людей. Но что-то во мне отвечает этому ее пафосу верности. Нежелание развенчивать сказку? Так ли уж хороша решительная замена всех знаков нашей истории с плюса на минус? Может быть, народу все же необходимо ощущать себя сильным, а не разоблаченным в своей глупости, проспавшим свою страну? Может, сказка лучше, чем правда?
Нет. Как говорит Манечка, «так тоже еще хуже». Без осознания правды не начнешь новую жизнь. И ведь я-то сам хочу знать правду, а не сказку. Что же, я, профессор Кутельман, задумал приберечь правду для себя, разделить правду на полную правду для умных и принаряженную для народа? Стыдно, Эммануил Давидович.
