На вечерний филфак евреев тоже не принимали, но здесь можно было рассчитывать на послабление, и это было Смирнову по силам.
«Нам подачек не надо!.. Пусть идет в Техноложку! Будет инженером! Будет человеком!» – сказала Фаина.
Но пришлось принять. На дневном беременная родившая-кормящая полноценно учиться не сможет, практику на химическом заводе пройти не сможет, какой из нее теперь инженер, какой из нее теперь человек… На ней можно поставить крест.
Кутельман молчал. Он не то чтобы на Таню сердился, просто все это, как говорит Илья, перебор: история с Левой, уход из дома, беременность, Фаинина трагедия. Фаина какое-то время была странной, задумывалась, больными глазами смотрела на него, на Таню. Кутельман метался между ними, чувствуя огромную свою вину за Танину сломанную жизнь и за то, что не может на нее смотреть – а вдруг уже виден живот?.. И была ему самому казавшаяся глупой мысль: «Почему протест, взросление девочки определяет пол, почему неглупая Таня превратилась в классическую бедную девушку, неужели моя дочь не смогла устоять перед зовом пола?!» И совершенно по сути противоположная мысль: если бы она позволила Леве сохранить этот миф – его отцовство, они с Фирой имели бы общего внука! Фаина все-таки собралась, можно сказать, с честью выстояла, высоко несла голову – высоко несла голову, а в руке витамины для беременной дочери. А Кутельман не то чтобы Таню не простил, но отодвинулся. Отодвинуться легче, чем придвинуться обратно.
Но чем глубже вниз, тем выше небо.
Записки Кутельмана
1986
Повторюша дядя-хрюша из помойного ведра, всю помойку облизала и спасибо не сказала. А мне не больно, курица довольна. Ябеда-корябеда, зеленый огурец, на полу валяется, никто его не ест. Жадина-говядина, пустая шоколадина. Все эти Манечкины детские прибаутки, все девчоночье, что казалось таким пошлым у маленькой Тани, теперь до слез умиляет.
* * *
Страшная трагедия. На майские были в доме отдыха в Комарово, я против обычных моих привычек не слушал «Голос Америки», а дома послушал и обомлел. Но что могло произойти? Избыточный вывод стержней из активной зоны реактора инициировал цепную реакцию, а после разрыва каналов полная реактивность возросла за счет парового и пустотного эффектов? По «Голосу» говорят: Чернобыль – вторая Хиросима, сейчас радиоактивное облако над Швецией, в Польше детям дают йодистый кальций. Мы устроили настоящий ядерный взрыв, пусть невольно. Невозможно предсказать число пострадавших, но люди будут умирать еще долго. Подумать только, вокруг идет обычная жизнь, завтра у меня Ученый совет, я буду обсуждать чьи-то диссертации, как будто мир не взорвался.
И вдруг пронзило. Господи, Манечка! Манечка два дня гуляла в Комарово на солнце без шапки. А ведь я говорил Фаине, что с залива ветер, чтобы она надела ей шапку! Но она же считает, у меня дурная привычка кутать ребенка! Солнце, ветер… что принес в Комарово этот ветер?
Пишу о Манечке и машинально бью себя по рукам, нарушаю свое правило не писать в этих записках о личном. Но как не писать о Манечке? Она мое самое главное с той минуты, как взглянула на меня невидящими еще глазками и я вдруг вспотел от нежности. Теперь все личное вплетено в общее. Перестройка, Чернобыль – это личное, мое.
Фаина шептала: «Господи, смилуйся над нами, накажи меня, не наказывай Манечку». Заорал на нее: «Как не стыдно думать о своем ребенке, который более-менее в безопасности, а не о чернобыльских детях!» Не сдержался, стыдно. Она жизнь отдаст за одну Манечкину слезку, за одну ее царапинку, как, впрочем, и я.
Соврал Фаине, что созванивался с ребятами с нашей АЭС и они меня заверили, что в Ленинграде не зафиксировано повышения уровня радиации. Сказал: «Ты же физик, опасности нет». Но Фаина именно потому, что физик, понимает, что взрыв был – грязная бомба, облако разнесло радионуклиды йода и цезия по большей части Европы, и нас не миновало.
По телевизору никакой информации. Горбачев молчит, а как я ему верил! Какая же это перестройка? Они просто разыгрывают спектакль. Ничего не изменилось, мы совершенно беззащитны, идея по-прежнему важнее людей. В данном случае идея даже не коммунизма как всеобщего блага, которая все же была сама по себе красива, а сомнительная поганенькая надежда скрыть свой позор – а вдруг мир не заметит ядерного взрыва? Какой цинизм. Даже блатные делят мир на своих и чужих, а для них свой народ – чужие. Страшно представить горе людей, которые сейчас смотрят на своих облученных детей. И бешеную злобу беспомощную, ведь детей можно было спасти!
Ходят слухи, без сомнения правдивые, что партийное начальство драпало на самолетах. А как же простые люди, дети?! В Киеве людей выгнали на демонстрацию. И детей, детей! Детей выгнали на демонстрацию, и дети шли под красными знаменами.
Как люди, совершившие подлость, могут жить дальше? Чужие облученные дети будут им во сне являться, что они им скажут? Что жизнь – сложная штука, что, действуя против партийной инструкции, они потеряли бы должность, что совершили подлость ради своих детей?
Чем это отличается от фашизма? Убить чужих детей ради своих? Все это история уже знает. Есть ли у палача совесть? Есть, конечно! Думаю, что плачут от ужаса все: и палачи, и герои. Но у героя есть утешение в его печали, а у палача нет, и оттого его мучительно жалко.
Вдруг шевельнулось совершенно нелепое. На сколько километров городок Проскуров отстоит от Чернобыля? Это любопытный психологический феномен, реакция на генетическом уровне, ведь родных никого на папиной родине в Проскурове не осталось и я не видел их никогда. Только строчки письма из Америки от чудом выжившей папиной любимой сестрички Иды. Того письма, что я ему не показал. И за которое до сих пор мучаюсь. Не хотел, чтобы он боялся за мою секретность. Но может быть, нужно было отдать ему то письмо, пока он был жив, может быть, счастье было бы больше страха? Теперь не узнаешь.
Горбачев наконец-то выступил по телевизору с обращением к стране, рассказал, что произошло. Понимает ли он, что Чернобыль – это конец Советам как политическому строю? Возможно ли, что мы будем жить в стране, которой сможем гордиться?
Давно уже не удивляюсь, что кажущееся огромным одному для другого не представляет интереса. Нет минуты, чтобы я не думал о Чернобыльской катастрофе, а заглянувший сегодня к Манечке Виталик Ростов взахлеб, как о самом важном в мире, рассказывал о съезде кинематографистов. На котором он сам, конечно, не присутствовал, но он ведь из кинематографической среды, все подробно знает и в лицах передал все выступления.
Он остроумный мальчик. Сыпет прибаутками, стишками, например: «Не стесняйся, пьяница, носа своего, он ведь с нашим знаменем цвета одного». В этом стишке есть глубокая мысль о глупости горбачевской антиалкогольной кампании. Наши вожди обладают истовой верой в то, что природа подвластна любым их решениям. Реки потекут вспять, народ перестанет пить.
Виталик принес Манечке наклейки в конверте, я отклеил с конверта марку, сохраню для истории.
О съезде действительно много говорят, «Голос Америки» называет его бунтом режиссеров. Кинематографисты первые из всех честно сказали, что дальше жить по-старому нельзя. Цензура не пропускает лучшие фильмы, и они ложатся на полку. Писатель Борис Васильев сказал: «Хватит быть рабами!» Перестали быть рабами и избрали начальниками демократов вместо ретроградов.
