Они ушли домой с глупым бессильным рецептом на витамины, еще один обморок случился на следующий же день, дома, обмороки продолжались весь июнь и прекратились сами по себе, – но вопрос врача направил Танины мысли в определенном направлении. Сама она не решилась бы пойти в женскую консультацию, слово «гинеколог» было страшнее слова «война», но на случай войны у нее была Алена, и уже через пару дней девочки втроем – Таня, Алена, Ариша – стояли в кабинете врача женской консультации на улице Маяковского при Снегиревском роддоме (господи, роддом!), и приговор был вынесен, то есть диагноз был поставлен – беременность, от 9 до 11 недель, до 12 недель разрешен аборт.
«Нам аборт!» – как в магазине, сказала Алена. «Пожалуйста, помогите нам», – нежно-заплаканным голосом сказала Ариша, но командный тон не прошел, как и нежная просьба.
– Беременная несовершеннолетняя, я обязана сообщить родителям и в милицию. Можешь сообщить сама, придешь ко мне с матерью. Для аборта нужно разрешение родителей. Даю три дня. …А на вид вы приличные, из хороших семей… – сказала врач, словно лично ненавидела Таню, Алену, Аришу, словно стремилась их хорошим семьям лично отомстить.
– Врач же должен людей жалеть, – удивилась Ариша.
В ответ врач посмотрела на девочек с выражением «пшел вон с мово кабинету».
Аришино изумление понятно, она сталкивалась лишь с врачами номенклатурными, нежными, и действительно, профессии учителя и врача по сути своей предполагают наличие большей эмпатии – сочувствия, жалости, понимания, – чем, скажем, профессии инженера или морильщика клопов, но почему-то именно у врачей и учителей со временем, по мере использования, чудные эти качества стираются до невозможной тонкости. Очевидно, быть жалеющим по профессии – это слишком тонко, а где тонко, там и рвется. Эта врач, что не нашла для онемевшей от ужаса Тани других слов, кроме «милиция», была хорошим, опытным гинекологом с твердой рукой и любила повторять: «Я что, должна жалеть каждую дырку? На каждую дырку у меня жалелок не хватит». Хочется, конечно, возразить – а нечего тогда идти во врачи, но отчасти ее можно понять.
Ариша продолжала удивляться на улице, одной рукой поддерживая нервно дрожащую Таню, другой дрожащую от злобного возбуждения Алену, та рвалась в бой, притоптывала в нетерпении – бежать, спасать, нестись с красным флагом на коне! Но куда бежать, когда у Тани в животе – ужас, враг, избавиться немедленно, сделать аборт немедленно, прямо сейчас, не уходя из этого страшного места, от этой страшной вывески «Роддом. Женская консультация»?! Да, понятно, что нельзя, ну а что можно?!
Это был странный год, когда все друг друга по очереди «спасали» – в этот раз была очередь Ариши.
Она рассудительно сказала: «Нельзя, чтобы твоя мама узнала официальным образом. Кто знает, как они сообщают, может, позвонят: “Здравствуйте, с вами говорят из детской комнаты милиции, ваша дочь беременна”. Чему быть, того не миновать, три дня жить с этим – можно сойти с ума. Поехали к твоей маме на работу, на работе она тебя не убьет, я пойду с тобой, а ты, Алена, иди домой…»
– … Я была беременна, – врала Ариша, – я тоже была беременна, – журчала-врала Ариша, глядя честными глазами на обомлевшую Фаину.
Они вызвали ее с обеда и разговаривали на улице, Фаина работала в секретной организации, как говорил Илья, «Фаина делает бомбы», – войти вовнутрь, пройти через проходную им было нельзя. Сейчас это было к лучшему, улица, прохожие, жизнь вокруг придавала всему не трагический, а бытовой оттенок.
– Ты была беременна? – тупо переспросила Фаина. – Не может быть… А твоя мама?..
– Моя мама меня не ругала, зачем ругать, когда нужно помочь? Она мне помогла, и никто, даже папа, ничего не узнал. Вы никому не говорите, это секрет, – журчала-внушала Ариша. – Вы тоже поможете Тане, и никто ничего не узнает, как будто ничего не было…
…Дальше события развивались нестандартно.
– Нет, – сказала Таня.
Это уже было без Ариши, дома, вечером. Фаина держалась хорошо. Не спрашивала, кто, что, как, пыталась Таню поддержать – ничего страшного не произошло, она возьмет с собой учебник, чтобы не прерывать занятий ни на день, ничего, ничего, они все успеют сделать к экзаменам. Она уже позвонила тете Фире, тетя Фира позвонила знакомому врачу, врач позвонил в больницу – завтра Таня сдает анализы, и с анализами – кровь, моча, мазок – приходим, они нас ждут, и обезболивание сделают, у них неплохой наркоз…
– Что нет?.. Что – нет?! Ах, нет… У нас нет времени на твой идиотизм. Времени всего ничего. В двенадцать недель уже не делают.
– Нет.
Нет анализам: нет анализу крови, нет моче, нет мазку и даже обезболиванию – нет. Неблагодарная Таня, Ариша ведь сделала аборт!
Нет. Зачем говорить, что Ариша соврала, чтобы облегчить признание? Нет, и все.
…Ну, а раз нет, то, естественно, возникает вопрос – а что думает Лева, как выразился Илья, отец беременности? Лева пришел к Кутельманам и сказал, что принимает на себя все последствия, – замечательно, благородно, но! Что в таком случае они собираются делать?! Жениться в семнадцать лет, не поступив в институт?! Растить ребенка, будучи детьми?! Без образования! Отдать ребенка Фире с Фаиной?! Но боже мой, какие внуки, им же чуть за сорок! Вот такой, мгновенно скользнувший в бытовую плоскость, разговор – кто будет этого никому не нужного ребенка растить?!
– Нет, – сказала Таня.
…Что опять нет?.. Танин отказ от Левиного благородного признания отцовства был решительный: Левка врет. Он хочет ее защитить. На самом деле у них ничего не было. Лева врет из благородства, а она не будет врать.
То, что произошло дальше, невыносимо обидно, как будто человеческая природа по-настоящему не хороша, как будто самая близкая дружба, дружба-любовь, до известного предела – известного всем предела, после которого раз, и каждый за себя.
Но ситуация действительно была чудовищно неловкая, из тех, когда как ни поступить, все еще хуже. Ну что, что Фира должна была сделать?! Как бы не до конца поверить Тане, оставить лазейку, щелочку, дать понять, – неважно, от Левы ребенок или нет, это их общий с Кутельманами внук, обрадоваться, стать бабками-дедками? Но почему, с какой стати?! Таня твердо сказала – нет, ничего у них не было, так что же Леве в 17 лет брать на себя ответственность за ее ребенка! Юношеское благородство, минутный порыв, а ответственность за чужого ребенка навсегда! Фира – ни слова плохого про Таню, она вся была сочувствие Фаине, но как-то было понятно, что она чувствует – облегчение, слава богу, ее сын не имеет отношения к этой несовершеннолетней беременности (господи, господи, пронесло, ведь подумать страшно: семнадцатилетний Лева – отец!), и она от позорной, в общем-то, ситуации радостно дистанцируется. Это – Фира, ее можно понять.
А это – Фаина. Фаину тоже можно понять. Бедная, осталась одна. Если бы Таня была беременна от Левы, было бы ужасно, но не так ужасно, – как будто дети вместе нашалили и они с Фирой вместе за это отвечают, а с Фирой ей и смерть красна. Оказалось, что и позор, и горе ей одной. Фаина переживала Танину беременность как смерть, как свой позор, не стыдливую неловкость «что люди скажут», а крушение своего жизненного пути – она жизнь посвятила тому, чтобы стать интеллигенткой, она всегда жила по правилам, училась, работала, достигала, правильно воспитывала дочь, – а Таня подставила ей подножку. Девочка из хорошей семьи беременна, как уличная оторва, как дочка дворничихи, так может быть только у люмпенов, на городском дне. Не просто «разбила свою жизнь», но опозорила семью, ее семья больше не была хорошей. Левино благородство, попытка Таню защитить, взяв вину на себя, еще подбавила перцу в ее и без того саднящую рану.
