А вообще… был у него в детстве такой случай: шел в соседнюю деревню, вывихнул ногу, упал в сугроб, не смог встать… не плакал, не кричал, замерзал, знал, что умирает. Сейчас было, как будто он замерзает – такое сладкое забытье. Замереть, замерзнуть – это естественная реакция на то, что психика не может вынести, в данном случае на ожидание страшного события. Но если бы Смирнов услышал это, он бы презрительно хмыкнул и сказал: «Это у Ольги Алексеевны психика, а у меня работа».
На работе Андрей Петрович тоже не раздумывал ни о судьбе, ни о позоре – работал. Каждый день метался по предприятиям, только в НИИ-3 провел несколько совещаний – НИИ-3 десятилетиями обеспечивал всю документацию для ракетной техники, но почему-то при Королеве все работало бесперебойно, а сейчас ракеты не взлетают, погибают люди, военно-промышленный комплекс вообще в последние годы дал сбой… Кроме этого решил уделить внимание проблеме молодежи: молодежь начала увлекаться рок-музыкой, это непатриотично и политически неправильно. Обсудил с секретарем обкома по идеологии новые формы досуга – эту встречу провел в обход своего зама по идеологии, ну не мог он с Витюшей иметь дела, не мог себя преодолеть.
– … Смотри, птица, – сказала Ольга Алексеевна.
– Эх ты, городская… Дрозд это. Где сосна повыше, там и дрозд. А если береза-ольха, тогда еловый подрост нужен. Дрозд, он только когда поет, виден, а так он во-он где, высоко на сосне… – И, не выделяя голосом: – Если все нормально будет, построим дачу, маленькую… Вон как пикает. До средины июля будет пикать…
…На даче всегда действовали слаженно, по заведенному порядку. Она ставила на стол привезенные с собой закуски и бутылку «Столичной», он обходил участок, проверял, как смородина, как малина, входил в дом и с порога кричал: «Ну что, по рюмочке?..» После «по рюмочке» он переодевался в… Это ужас, в чем он ходил на даче.
В дачном виде Андрей Петрович был как кукла на руке кукольника: сверху кукла, а внизу рука кукольника, сверху одно, а внизу другое. На нем оставалась рубашка с галстуком, а внизу были синие затрапезные шаровары, которые в народе называли «треники коленками назад»… А ботинки, ботинки… Ольга Алексеевна говорила девочкам: «Пусик так расслабляется», а ему, смеясь: «Ты низом припадаешь к своим корням», – снизу Смирнов припадал к деревенским корням, а сверху оставался первым секретарем.
В сарае у Андрея Петровича был верстак, там он копошился до вечера, вечером опять по рюмочке и, подробно обсудив, что он будет делать завтра по хозяйству и какие передачи они завтра вместе посмотрят, – спать. Таким всегда был их первый выходной день на даче, а с самого утра он начинал смотреть сердито, мимо нее… К обеду он уже всегда был на работе.
В этот раз все было как обычно, с небольшими отступлениями. Андрей Петрович переоделся в любимые синие штаны, но белую рубашку с галстуком поменял на дачную, клетчатую, и на удивленный взгляд Ольги Алексеевны хмыкнул: «Чего это мне в галстуке на даче?..» И – внезапно охрипшим голосом: «Оля?..» Ольга Алексеевна смущенно потупилась – ну что ты, Андрюша, прямо сейчас?.. Это было частью игры – по особенной внимательности к ней, пристальности взгляда она прекрасно знала, что прямо сейчас.
Был еще один обычай в их распорядке: если они были одни, без девочек, обязательно была любовь.
Поездка на дачу вдвоем была любовным свиданием. Любовь на даче была всегда особенная, с привкусом недозволенности: Андрей Петрович бросался к Ольге Алексеевне сразу же, не дожидаясь ночи, как будто они не прожившие вместе много лет муж с женой, а любовники. Днем, одни в доме посреди сосен, ему можно вскрикнуть громко, не опасаясь, что девочки услышат, ей – еще разнообразней, чем дома, притвориться. Ольга Алексеевна была большая мастерица притвориться, ее притворство было особого рода: не оргазм разыграть, а наоборот – разыграть недотрогу, с начала до конца пройти весь приятный ему цикл – смутиться его яростным желанием, его силой, нехотя уступить, как будто он вынудил ее уступить, и лишь затем разделить его жар. И послевкусием этой любви на даче всегда была особенная нежность друг к другу: у него благодарность за яркое переживание, у нее – за то, что рык его только что звучал в пустом доме, что ему так с ней хорошо.
В этот раз к привычному предвкушению любви добавлялось особенно яркое, нетерпеливое желание обоих – давно уже ничего не было, две недели, для других не срок, но для них удивительно долго. Их влечение друг к другу шло пунктиром сквозь повседневную жизнь, и за всю жизнь так надолго прервалось лишь однажды – когда она пришла из роддома с близнецами. И через две недели он не выдержал, стесняясь своего нетерпеливого эгоизма, ждал знака и дождался, и… ну, как-то осторожно, согласно обстоятельствам, было. Еще раз – когда Алена обгорела, а больше никогда.
И сейчас все было, как должно было быть: он подошел к ней с выражением, которое всегда предшествовало любви, – напора и застенчивости, как будто он смущается силы своего желания, как будто она сейчас откажет ему, холодно скривит губы – ты что?! Такая игра, как будто она уступает, а он ее добивается, как будто берет ее в первый раз. Ничего не вышло.
Все было по правилам: Ольга Алексеевна как будто не ожидала, и была как будто недовольна, и по-девичьи была смущена, и словно нехотя уступила, и… вдруг ее удивленное «… Андрюша, что?..» и его обиженное в ответ «Оля, что?.. Я не кончил…».
Она могла бы не унижать его своим изумлением, и так понятно – что. Он обмяк в ней, совершенно как тряпочка. Но Андрей Петрович никогда, за всю жизнь ни разу… и Ольга Алексеевна соответственно никогда, за всю жизнь ни разу… Это случилось с ними, с ним – впервые в жизни.
И опять – его напор, ее смущение… и ничего.
– Чего-то не получается, – стыдясь, сказал он.
Она принужденно рассмеялась – какая ерунда, у тебя не получается…
На третий раз что-то уже стало получаться, и она, прикрыв глаза, радостно начала считать про себя – досчитаю до пятидесяти, и все… Ольга Алексеевна была горячая, но сейчас она уже не думала о себе – только чтобы у него все получилось, все закончилось, – и все. Но опять нет, он опять обмяк в ней…
Общим счетом три раза Андрей Петрович брал высоту и три раза ее оставлял. На четвертый раз вообще ничего не вышло, не то что кончить, а даже начать. …Господи, что же это, что же ей с ним делать?..
– Оль, у меня не получается… – удивленно сказал он.
Ольга Алексеевна растерялась, попыталась изменить игру – как будто она его хочет и даже как будто она его соблазняет, что было для них совершенно внове, – перевернулась на живот, эта поза всегда действовала на него мгновенно. …Но только он сам всегда переворачивал ее, сам, а тут – она… Лежала, ждала и, не выдержав паузы, оглянулась, посмотрела – он стоял над ней с виноватым лицом, и эта его виноватость была хуже всего, хуже всего…
– Я стал им-патент, что ли?..
– Ты что?! Ты расстроен, это у всех бывает, – заторопилась она, прекрасно зная, что лукавит, что у него не бывает, что это унижение для него невыносимое – вот только мыслей об импотенции ему сейчас и не хватало… – Ты нервничаешь и поэтому… Каждый сексуально грамотный человек знает, что…
