– Ты подумал, что не увидишь ее никогда. Ты скоро сядешь. Сдохнешь в тюрьме и не увидишь. Статья – твоя любимая, «хищение в особо крупных размерах». От лишения свободы до исключительной меры наказания.
Знает, он все о нем знает. – Ник словно получил удар наотмашь, тем более обидный, что нанес его Смирнов вроде бы с простодушной бесхитростностью. Внешняя невозмутимость прибавляла Смирнову очков в этом разговоре, где каждая фраза была с подтекстом «кто кого». А Ник не смог удержать лицо; растерянность, беспомощная злость проступили сквозь напускную иронию мгновенно, как пролитое вино пятном на скатерти. И это не было еще одним очком в пользу Смирнова, это была – победа, блестящая победа, выигранная всухую игра.
Смирнов развернулся и двинулся к дому, бросил через плечо:
– Чего стоишь, иди отсюда… пристал, понимаешь, как банный лист к жопе.
…Смирнов шел по Щербакову переулку, помахивая своим батоном. …Честно говоря, сохранить спокойствие в этом разговоре было возможно. Все уже было им пережито – шок, ярость, бешенство. И даже сердечный приступ. Когда он открыл папку с разработкой ОБХСС, ему стало плохо с сердцем… то есть сначала он, размахнувшись, швырнул об стену графин с водой. Затем сам, постеснявшись секретаршу, собрал осколки, начал задыхаться, еле дополз до стола, где в верхнем ящике хранилась аптечка, перепутал валидол с нитроглицерином… На первой странице дела было невозможное, нереальное. Кулаков Николай Сергеевич 1942 года рождения, в 1966-м осужден по 88-й статье, приговорен к высшей мере наказания, высшая мера заменена сроком 16 лет, в 1978-м вышел по амнистии, стоит во главе преступной группировки, организатор подпольного предприятия по адресу Набережная реки Карповки, дом…
…Смирнов поежился – к чертовой матери! К чертовой матери думать об этом, лучше он подумает, как объяснить дома, почему так долго покупал этот проклятый батон. Олюшонок очень тяжело переживает. Это он виноват, привык говорить ей все… Про Ника рассказал, как только узнал, что расстрелянный-то жив-здоров. И шьет футболки. С тех пор она, бедная, все крутит в голове – а если бы они тогда не взяли в дом дочь осужденного валютчика?.. Смирнов усмехнулся – вспомнил, как лежали ночью без сна, все было переговорено, решение принято – брать девочку в дом нельзя, опасно, и он вдруг заорал: «Я сказал – поедешь и заберешь!..» – а Олюшонок, оказывается, уже билет купила за Ниной ехать. Откуда знала?.. Олюшонок – любовь на всю жизнь, любовь, как классик сказал, – это смотреть в одну сторону.
Олюшонок считает, что Нина принесла в дом беду. Сколько ни убеждал ее – кому придет в голову искать связь между удочеренной им девочкой и организатором преступной группировки?! Но – женщины… никакая логика не помогает. Олюшонок Нину ненавидит, сама же из-за этого казнится. И крутит, крутит в голове: если бы то, если бы это… Если бы у бабушки были яйца, она была бы дедушкой.
– Андрюша?.. Мы уже взрослые дяди, а все, как мальчишки, пиписьками меряемся. У тебя с молодости свербит доказать, что ты круче, так ты круче. Я уже одной ногой в тюрьме, а ты начальник. Вот пальнешь сейчас в меня из батона, и тебе ничего не будет… – торопливо говорил Ник. – Ты мою дочь растишь. Я хочу тебе помочь. Я тебе дам кое-какую информацию, по-родственному, из благодарности.
…Смирнов слушал, в его глазах мелькала череда быстрых превращений – озадаченность, ярость, собранность, а лицо при этом оставалось неподвижным, бесстрастным.
– Андрюша?.. Это важная для тебя информация… Я по-родственному, из благодарности…
– Мне твоя благодарность на хрен не нужна, – сказал Смирнов.
Вокруг была все та же обычная ленинградская серость, что-то моросит, то ли дождь, то ли снег, вроде бы ничего не изменилось, но изменилось все. Информация бывает важная, а бывает такая, что пригибает человека к земле. Информация, которую по-родственному дал ему Ник, мгновенно перевела ситуацию с подпольным цехом из разряда «вопрос, который нужно решать» в «полный крендец».
Сначала Смирнову показалось, что он ослышался. Что за хрень такая? Подпольное производство на Карповке работает под прикрытием его заместителя по идеологии? Витюша помогает цеховикам получать из государственных фондов сырье и оборудование?
– Меня возьмут через месяц-другой, мне уже не выпутаться. Второй секретарь райкома, твой зам, – это моя козырная карта. Я его сдам и буду торговаться с органами, чтобы понизить себе срок. У меня на твоего Витюшу материала лет на десять потянет.
Смирнов еще думал – эта сука Ник врет, но уже понимал – нет, не врет. Теперь Витюша сядет и его за собой потащит. При Брежневе они бы скрыли участие второго секретаря райкома, а сейчас они заинтересованы его посадить. А может, они захотят весь райком посадить, им московские успехи покоя не дают, им нужно отчитаться – они тоже раскрыли огромное дело, связанное с партийной верхушкой. Теперь все.
– …Андрюша, ты понял, какой пердюмонокль? Я глава подпольного бизнеса, ты глава района, а твой заместитель одновременно является моим заместителем… И заместитель у нас с тобой один, и дочка общая… Ну, я тебе помог, теперь ты предупрежден и сможешь просчитать все ходы…
Смирнов уже успел просчитать все ходы. Один вариант – сидеть на жопе ровно и ждать, как развернутся события. Показаний на него нет и быть не может. Но и без показаний ясно, что ему конец. Кто поверит, что его зам входит в преступную группировку, а сам он ни сном ни духом? Второй вариант – забежать вперед, пойти на ковер в обком и самому сдать своего зама. Но возникнет вопрос – откуда ему все известно? Если откроется его странная связь с Ником, его вынесут, как пыль с этого ковра. И где гарантия, что, сдав своего зама, он не затронет ничьих интересов?..
– Мне конец. «Я не я, и жопа не моя» не пройдет. Мне не отмыться. Система такова, что мне конец.
– Тебе конец?.. – переспросил Ник. – Ты хочешь сказать, что в этой ситуации любые твои действия, в том числе и бездействие, повлекут за собой одни и те же последствия?.. Да, я понял. Ну… пардон. Я хотел помочь. Но законы у вас в партии покруче наших, первый секретарь не может отвечать за все, за… ну, я не знаю, за любого хулигана, взломавшего ларек…
– Я сам отвечаю за все мое.
Ник сделал гримасу, означавшую «теперь одноклеточное говорит как коммунист из старых фильмов – я отвечаю за все». Смирнов медлил, не уходил и вдруг, замявшись, спросил:
– Зачем?.. Скажи, зачем?.. Вот ты сейчас сядешь. Но ведь ты знал, что все равно посадят. Для цеховика нет лазейки в законе. Частное производство не разрешено, и точка. Зачем тебе все это? Ради чего ты просрал свою жизнь?.. Ради денег?
Все-таки была между ними неразрешенная ситуация, невыясненные отношения, все-таки Ник с этой недоступной ему интеллигентной речью, хорошо сформулированными мыслями сидел у него в печенках, и этот вопрос остался с молодости – зачем?! Неужели так сильна у Ника была страсть к наживе, что ничто его остановить не могло, ни знаменитые процессы валютчиков в начале шестидесятых, ни расстрельные приговоры?..
