Она вздохнула, понимая остатками разума, что, наверное, делает самую большую глупость…
…но разум уже уступил велениям сердца.
Иррис перешагнула невидимую черту, и её накрыло с головой. Его теплом, кружащим голову и таким родным, и всё отступило куда-то и стало совсем неважным. Живой огонь взметнулся, окутал её всю, упал каплями на кожу, растекаясь по ней, под ней, по пальцам, запястьям, по локтям, куда-то вверх, забираясь под платье, под кожу, заставляя вдохнуть судорожно и открыться…
Она вглядывалась в его лицо впервые так близко и без смущения и сделала ещё шаг, положив руки ему на плечи. А он смотрел, не отрываясь, глаза — колодцы чёрной бездны, в которую она готова была упасть. Пол под ногами дрогнул…
…и чтобы удержатся, она почти впилась пальцами в плечи Альберта…
И от этого прикосновение куда-то исчезли остатки воли, разума, и сил, и, поднявшись на носочки, она коснулась губами его губ, осторожно и нежно, закрывая глаза и руша собственную стену, которую совсем недавно пыталась воздвигнуть между ними…
Плевать на всё… На Гасьярда… На договор… На то, что будет дальше… Всё неважно… Не сейчас… Не в это мгновенье…
Его губы открылись ей навстречу… И были неожиданно нежными, неторопливыми, принимая её поцелуй, уступая и позволяя ей быть такой, какой она хотела. Он держал руки за спиной, не дотрагиваясь до неё, как и обещал.
Этот поцелуй был совсем не похож на тот, на озере — никакой грубости, никакого напора, никакой обжигающей страсти, тягучий, долгий, упоительный… и такого она совсем не ожидала… Этот поцелуй был почти… как в её снах…
Только сегодня этого было мало!
Желание нахлынуло внезапно, затопило, растекаясь по венам горячей волной. Захотелось прижаться к нему всем телом, вдохнуть запах его кожи, ощутить прикосновение его ладоней…
Что ты делаешь со мной, Альберт? Откуда в ней эта жажда и эта страсть?
Но… какая теперь разница!
Она отстранилась на мгновенье, открывая глаза, и прошептала ему в самые губы, отчаянно и жарко:
— Поцелуй меня, Альберт! Поцелуй так, чтобы и я не смогла забыть! Чтобы я помнила все эти три года!
— Иррис! — прошептал он хрипло.
Его руки сорвались, стискивая её в объятьях, судорожно сжимая, отрывая от пола, кружа и рывком прижимая к стене, так, что она почувствовала спиной её холодную твёрдость. Пальцы зарылись в волосы, рассыпая по полу шпильки, запрокидывая голову, и она зажмурилась, подаваясь навстречу, забывая обо всём на свете.
И его губы больше не уступали её поцелуям, не были трепетными и нежными. Они вдруг стали безжалостными, они обжигали страстью и подчиняли, вынуждая зажмуриться ещё сильнее, потому что мир вокруг пошатнулся…
Он целовал её жадно, исступлённо, почти до боли, лишая возможности дышать, заставляя впиваться пальцами в плечи, в шею, в поисках опоры, царапать кожу, в желании чувствовать его ещё сильнее, быть ещё ближе…
Она вспыхнула, как факел, запылала в его объятьях, пугаясь собственного желания и огня, и таяла, как свеча, обнимая, прижимая к себе, что есть сил… и ещё сильнее…
Но и этого было мало…
Её ладони лихорадочно скользили по плечам, по шее вверх, гладили щёки, и возвращались вниз, под ворот льняной рубашки, словно хотели навсегда запомнить рельеф его тела и впитать жар его кожи. Она ощущала только одно, как падает куда-то, как вокруг взрывается Поток, как он вращается, унося их в небо, и больше не имеет значения, где они, и что с ними…
Она почти задыхалась, но не могла оторваться от него, не могла отпустить его, пила его огонь и хотела пить ещё. И лишь когда он сам отстранился от её губ, опускаясь поцелуями вниз по шее, она смогла вдохнуть глубоко, и на короткий миг, открыв глаза, увидела алые блики рассвета на стене. И снова зажмурилась, запрокидывая голову, и упираясь затылком в шершавый камень стены, подставляла его поцелуям шею и грудь, и притягивала к себе, путаясь пальцами в его волосах.
Это было настоящее безумие…
Поток уже не кружился вокруг, он плескался в её крови, а в нём растворялся огонь, тот, что дарил ей Альберт, и казалось, что сейчас они вдвоём — огненный вихрь, уходящий куда-то в небо, сквозь тёмный купол башни…
И с каждым поцелуем, с каждым прикосновением вихрь рос и становился больше.
— Остановись, — прошептала она едва слышно.
Но Альберт не слышал. Он целовал её лихорадочно, всю — шею, ключицы, плечи, и ниже, вдоль лифа платья, туда, где сумасшедше колотилось сердце, под тонкой преградой кружев. А потом снова вверх, оставляя цепочку обжигающих следов, и удерживая ладонями её лицо, опять в пылающие губы — пил её хриплое дыхание.
Прижался щекой к щеке и прошептал горячо:
— Хочешь забыть меня? Всё ещё хочешь? — и эти слова сводили с ума. — А сможешь? Разве сможешь забыть это?
Он снова скользнул губами, едва касаясь лица, вверх к виску, а пальцами провёл по шее вниз — ладонь легла на плечо, сдвигая с него тонкую ткань и лаская нежную кожу над ключицей, и живой огонь обволакивал горячим мёдом, пробираясь под платье и касаясь груди…
И от этого огня, от этих касаний, Иррис вся дрожала, едва сдерживая стон…
—Альберт… пожалуйста…
— Или это? — шептал он, не давая ей опомниться, сомневаться, сопротивляться...
Да она и не хотела сопротивляться…
Быть с ним, сейчас, завтра, всегда… Большего ей не нужно…
Альберт почти придавил её к стене всем телом, таким волнующим и горячим, ладонь спустилась по бедру, безжалостно сминая тонкий шёлк, призывая прижаться ещё сильнее…
Губы оставляли сладкие ожоги, и внутри всё скрутило невыносимым узлом желания, опьяняющим сильнее любого вина, таким жгучим и острым, что сопротивляться ему она просто не могла, позволяя его пальцам забраться под платье и медленно гладить, ласкать, заставляя дышать хрипло, совсем потерять голову и связь с реальностью…
— Сможешь забыть? — шептал он исступлённо, целуя её лицо — веки, щёки, висок. — А вот я не смогу… Не хочу забывать… Хочу помнить, Иррис… Моя ласточка… Каждое это мгновенье… Скажи мне… Скажи, что любишь меня! Ведь любишь? Скажи… Я и так знаю… Но скажи, прошу тебя… Пожалуйста… скажи!
Она едва смогла вдохнуть, сходя с ума от этого горячего шёпота, едва смогла коснуться губами уха и прошептать чуть слышно, прижимаясь щекой к его щеке:
— Люблю тебя… люблю… люблю…
Ударил колокол на башне, оглушая, вырывая из сладкого плена — уже рассвет…
Она опустила голову, упёрлась руками в грудь Альберта и произнесла хрипло:
— Отпусти меня… Пожалуйста… отпусти. Я должна идти…
Он стиснул её в объятьях ещё сильнее, спрятав лицо в разметавшихся волосах, и они стояли так… недолго, пока гул колокола эхом метался в башне.
