У двери, прислонившись к косяку, стоял Альберт.
Она даже предположить не могла, сколько времени он там провёл, наблюдая за тем, как она жадно листает страницы, касаясь деревянной закладкой кончика носа, как улыбается особенно удачным оборотам речи…
О Боги! И она сидит в такой неприличной позе!
Она торопливо вытащила из-под себя ногу и, нащупав пальцами туфлю под столом, спешно надела её и вскочила. Сердце снова пустилось в пляс, и кровь прилила к лицу.
Как же неудобно вышло!
— Добро утро, Иррис. А я как раз искал тебя и знал, что найду именно здесь, — произнёс Альберт негромко, оттолкнулся от косяка и направился к ней.
Что он делает здесь так рано?
— Доброе утро, Альберт, — постаралась ответить она вежливо, — интересно, почему ты решил, что найдёшь меня именно здесь?
— Ну… интуиция… наверное. Я сам прятался здесь от моей слишком надоедливой родни, — усмехнулся он, пройдя вдоль полок с книгами и остановившись напротив её добычи, разложенной на столе, добавил, — читал книги по морскому делу, рассматривал эти картины и гравюры кораблей. А ты, я вижу, решила понять, куда же именно попала? Судя по твоим трофеям, — Альберт с усмешкой посмотрел на отобранные ею стопки книг.
Он стоял напротив, и их разделял огромный стол, и, как ни странно, это было успокаивающим обстоятельством, словно эта большая полированная поверхность и в самом деле была преградой.
Преградой для чего?
— Я поняла, что совсем ничего не знаю о жизни прайдов, — пожала она плечами, — а то, что в детстве мне рассказывала мама, я считала, это просто сказками. И поэтому… решила восполнить пробелы в своих знаниях, раз всё равно не спалось.
— Почему не спалось? Не давали покоя мысли о змеях? — прищурился он.
— Нет, просто мне всегда нравилось вставать с рассветом. Смотреть, как поднимается солнце, как оживает сад, ночь уходит и мир наполняется красками. Ранее утро — самое счастливое время, — улыбнулась она.
Почему он так смотрит?
— Да… Пожалуй, это будет самое точное определение. Хм. Я тоже жаворонок, так что… я понимаю, о чём ты, — он улыбнулся в ответ и, указав на обложку книги в её руках, добавил, — вижу, что своё знакомство со «сказками» ты начала, как я и думал, с поэм.
Она поняла, что стоит, прижав книгу к себе, как что-то очень ценное, и это было даже забавно.
— Не могла удержаться! Это такая редкая вещь, и в Мадвере у меня не было возможности её прочесть. А тут… будь моя воля, я бы их все унесла в свою комнату!
— Они все и так в твоём распоряжении. Поверь, это место не пользуется особой популярностью в нашей семье. Разве что у тёти Эв — это она большей частью собрала библиотеку, и в этом вопросе вкус у неё отменный. В детстве я часто проводил здесь время, мечтая о том, как однажды стану капитаном собственного корабля, — он взял из письменного прибора небольшие песочные часы и перевернул их. — Я представлял, что этот стол — палуба, что вон та лестница — это ванты, а второй ярус — капитанский мостик, и, забираясь туда, я смотрел вдаль в подзорную трубу дяди Гаса… трубу я, разумеется, брал без спроса… А вот по этим картам на стенах я прокладывал себе путь в далёкие земли…
Она стояла к окну спиной, и яркий утренний свет падал прямо на лицо Альберта. И сейчас он её совсем не пугал. Может, потому, что был одет в серую фланелевую рубашку, выглядевшую так по-домашнему, может, потому, что в его голосе не было обычного сарказма и язвительности. А может, потому, что их сейчас не окружали многочисленные злобные родственники, и, погружаясь в далёкие воспоминания, он говорил искренне.
Иррис разглядывала его лицо, вдруг подумав, что он совсем не похож на Себастьяна. В его лице не было утончённой красоты присущей остальным детям Салавара, скорее оно было грубоватым — высокий лоб, глубоко посаженные глаза и крупный нос, и взгляд всегда с прищуром — взгляд того, кто ожидает от жизни только ударов и всегда к ним готов. В нём не было сдержанности и мягкости Себастьяна или правильных черт Драгояра, но, несмотря на это, оно было неимоверно притягательным. Казалось, что в нём, как в зеркале, отражаются все его чувства, вся его душа, каждая эмоция. Они наполняли его то решимостью и силой, то радостью, то сентиментальной нежностью, то страстью, и эта ничем неприкрытая искренность манила, заставляя смотреть на него раз за разом. Иррис подумалось даже, что вот сейчас ему не хватает только золотого кольца в ухе, красного пиратского платка и абордажной сабли…
Она представила так ярко то, что он описал: загорелого мальчишку с упрямым взглядом серых глаз, который взбирается наверх по лестнице, прикреплённой вдоль стеллажей, держа в одной руке подзорную трубу…
— И почему же ты не стал капитаном? — спросила она, продолжая пытливо разглядывать его лицо.
— Ну, знаешь, поначалу я хотел просто сбежать из этого дома, — он засунул руки в карманы и посмотрел задумчиво куда-то в окно, возможно, на морскую гладь или в небо, — стать матросом на ашуманском или рокнийском корабле и уплыть куда глаза глядят. Меня всегда завораживало необъяснимое чувство свободы, когда ты стоишь на палубе, и нос корабля то погружается в волны, то взмывает ввысь. И ветер бьёт в лицо, а вокруг только паруса, солнце, вода и воздух. И ничего больше не нужно. Только стоять и дышать, ощущать ветер ноздрями и знать, что там, впереди, есть что-то неведомое, и тебе предстоит узнать, что именно. Я сбегал отсюда несколько раз, уж поверь. Но этот город принадлежал моему отцу с потрохами, так что всякий раз меня возвращали обратно, и Салавар избивал меня до полусмерти, обещая снова найти и уж точно убить, если я опять сбегу. А потом, когда я уехал в Скандру, как-то уже не сложилось. То ли северное море не приняло мою огненную душу, то ли я уже перерос романтику морского бродяги, а может, потому, что я стал, наконец, свободен и мог сам решать, что мне делать, — он усмехнулся и перевёл взгляд на Иррис, — почему ты смотришь так, будто я сказал какую-то глупость?
— Нет, не глупость… Но…
— Так, всё-таки, сказал?
Когда он говорил, ей казалось, что она слышит шум волн на мадверском побережье, как они с рёвом бросаются на высокие утёсы, и тревожный крик буревестников и чаек, и ощущает на лице дыхание западного ветра…
Всё это было так неожиданно, так ярко, и так близко ей, что у Иррис даже горло перехватило, и она стояла, затаив дыхание.
— Просто… это, — она замялась, не зная, как выразить всё словами, — так созвучно тому, что испытываю я, когда стою на берегу моря. Когда собирается гроза или усиливается ветер, и волны бьются об утёсы. Когда кричат чайки и хочется сорваться вслед за ними, и полететь в самую гущу шторма… И так странно было сейчас слышать, как кто-то другой чувствует то же самое и произносит мои мысли вслух.
Их взгляды встретились, сплелись, увязли друг в друге, в этом вспыхнувшем внезапно понимании…
Иррис ощутила, как где-то внутри зародилось тонкое веретено вихря, в мгновение ока оно захватило её всю, и в тот же миг по гладкому дереву стола, по рисунку из тёмно-красных жилок прокатилась волна живого огня, обволакивая книги, кресла, стеллажи и паркет, ударилась о стены прибоем и рассыпалась вокруг морем дрожащих искр, опалив, кажется, самое сердце…
