Екатерина же рассказывает своей подруге, г-же Бьельке: «Признаюсь вам, что я пристрастилась к этой очаровательной принцессе, пристрастилась в буквальном смысле слова; она именно такая, какую можно было желать: стройна, как нимфа, цвет лица – смесь лилии и розы, прелестнейшая кожа в свете; высокий рост, с соразмерною полнотою, и легкость поступи. Кротость, доброта сердца и искренность выражаются у нея на лице. Все от нея в восторге, и тот, кто не полюбит ея, будет не прав, так как она создана для этого и делает все, чтобы быть любимой. Словом, моя принцесса представляет собою все, чего я желала, и вот я довольна. Я всегда хотела ее получить; вот уже десять лет, как мои взоры устремлены на нее; когда, три года тому назад, надо было женить великаго князя, моей принцессе было только тринадцать лет. В последние три года я, как и следовало быть, потеряла ее из виду. Но как только место очистилось, я потребовала свою принцессу; три дня спустя я получаю известие, что она невеста, и чья? В продолжение трех лет, по странной случайности, разстроилось пять предположений об ея замужестве, и все способствовало тому, чтобы мне получить ее. Свадьба будет через восемь дней после того, как она примет православие, и я надеюсь, что сентябрь месяц не пройдет без того, чтобы наши надежды с этой стороны не сбылись».
Но вскоре старые конфликты дали о себе знать. Екатерина чем дальше, тем больше злилась на Павла, а с ним и на свою невестку и скоро стала называть их «m-r et m-me de Secondat» – «месье и мадам Второй Сорт» или «die schwere Bagage» – «тяжелая поклажа». И вот уже мать Марии Федоровны пишет дочери 21 июля 1778 г.: «Вы правы, дорогое дитя, жалуясь на испорченность императрицы. В природе нет ничего более жесткого, как сердце, которое предалось своим страстям и в этом самозабвении не видит ничего кругом себя. Я понимаю страдания, которые вы должны испытывать, присутствуя при всех возмутительных сценах».
* * *
Окончательно рассорила мать и сына заграничная поездка Павла и Марии Федоровны. Они отправились в путь «инкогнито», под именем графа и графини дю Нор, то есть Северных.
Они погостили в Монбельяре, у родителей Марии Федоровны, побывали в Вене, в Париже, в Италии, посещали не только дворы монархов, но и фабрики и художественные мастерские, приобрели множество предметов искусства для Павловска и для Гатчины. А Павел даже, кажется, завел себе… друга: принца Конде, приора Мальтийского ордена. Позже в своих письмах из Гатчины он будет с искренней радостью вспоминать о днях, проведенных в гостях у принца. Несмотря на неофициальный характер визита, в Европе прекрасно понимали, что имеют дело с сыном Екатерины и, следовательно, будущим российским императором. Императрица неслучайно включила в программу посещения только те страны, которые считала союзниками или потенциальными друзьями России, запретив сыну визит в Берлин и встречу с бывшим «сватом» – Фридрихом Великим, полководческий гений которого Павел Петрович ценил ничуть не меньше, чем его отец.
Словом, несмотря на демонстративно развлекательный и познавательный характер поездки, на самом деле это была «прогулка по минному полю». И Павел, увлеченный новыми впечатлениями и непривычной свободой, все же оступился. Он позволил себе несколько высказываний, которых Екатерина совсем не одобрила.
В сентябре 1782 г. Павла и Марию Федоровну догнало письмо разгневанной императрицы. В Петербурге раскрыли заговор, главными виновниками которого оказались два приятеля цесаревича: князь Александр Куракин и флигель-адъютант Павел Бибиков. Куракин сопровождал царевича в поездке, а Бибикова уже арестовали «по причине предерзостных его поступков, кои суть пример необузданности, развращающей все обязательства».
Что же вменялось им в вину? То, что Куракин, состоявший с Бибиковым в переписке, позволил в письмах неодобрительно отзываться о тогдашнем фаворите императрицы Григории Потемкине.
Как только князь Куракин вернулся на родину, его немедленно сослали в Саратовскую губернию в собственную деревню, где он должен был жить безвыездно. Павла же и Марию Федоровну по возращении в Россию тоже ожидала «ссылка». Им запретили появляться в Петербурге и в Царском Селе, и теперь они коротали свои дни в Гатчине, на положении опальных.
* * *
В одном Мария Федоровна не разочаровала Екатерину: она исправно рожала детей.
«Мой милейший муж, – писала великая княгиня, – матушка бранит меня за то, что я ничего не говорю ей о своем здоровье, и настойчиво желает, чтобы я что-нибудь сказала ей по этому поводу. Позволяете ли вы мне сообщить ей об имеющихся подозрениях, оговорив при этом, что это еще не наверно. Я боюсь, что, если отложить сказать ей об этом, она узнает это от других. Прощай, дорогой и обожаемый муж, я страстно люблю тебя».
Подозрения оправдались: великая княгиня была беременна. Роды начались 12 (23) декабря 1777 г. Первым, что было немаловажно, она родила мальчика, что привело бабушку-императрицу в бурный восторг.
«Я бьюсь об заклад, что вы вовсе не знаете того господина Александра, о котором я буду вам говорить. Это вовсе не Александр Великий, а очень маленький Александр, который родился 12-го этого месяца в десять и три четверти часа утра. Все это, конечно, значит, что у великой княгини только что родился сын, который в честь святого Александра Невского получил торжественное имя Александра и которого я зову господином Александром… Но, Боже мой, что выйдет из этого мальчугана? Я утешаю себя тем, что имя оказывает влияние на того, кто его носит; а это имя знаменито. Его носили иногда матадоры… Жаль, что волшебницы вышли из моды; они одаряли ребенка, чем хотели; я бы поднесла им богатые подарки и шепнула бы им на ухо: сударыни, естественности, немножко естественности, а уж опытность доделает все остальное».
У императрицы складывались довольно сложные отношения с королем Швеции Густавом III (что вполне традиционно для России), но на радостях она написала отчет и ему и даже послала корзинку для младенца с лежащей в ней куклой, чтобы показать, как именно был спеленат ее внук. «Только что он появился на свет, – писала Екатерина II, – я взяла его на руки и, когда он был выкупан, перенесла его в другую комнату, где положила его на большую подушку; его завернули в ночное покрывало, и я позволила не иначе запеленать его, как по способу, который можно видеть на прилагаемой кукле. Потом его положили в корзину, где теперь лежит кукла, чтобы приставленным к нему женщинам не вздумалось качать его; эту корзину поставили на диване за ширмами».
Теперь, когда Екатерина была самодержицей, уже никто не мог помешать ей насладиться счастьем материнства, а главное воспитать младенца так, как она считала нужным.
Она мечтала вырастить из него государя нового образца: просвещенного, образованного, правящего великой империей, которую ему даже не пришлось бы завоевывать. «Слушайте, не думайте воображать, что я хочу сделать из Александра разрубателя Гордиевых узлов. Ничего подобного… Александр будет превосходным человеком, а вовсе не завоевателем: ему нет надобности быть им», – пишет она Гримму в 1782 г.
Наступила вторая половина царствования Екатерины. Теперь императрица уже уверенно чувствовала себя на престоле и создавала свое наследие – не для нелюбимого сына, а для любимого внука.
