Луизе вспомнилось: она лежит в плавательном бассейне в доме Мэнди. В отличие от небольшого балкона, здешний сад больше напоминает парк. Луизе семь, и воды в бассейне ровно столько, чтобы не утонуть. Если прищуриться, то станут не видны ни сосна, ни крыша церкви, ни розовая морская звезда на бортике бассейна. Луиза ждет… ждет… и наконец плывет свободно, ни головой, ни ногами не касаясь пластика. Мир отпускает ее, и она летит прямо в слепящую бесконечную синеву.
– Так скучно. Чудовищно скучно. – Мелисса выдохнула колечко дыма.
Дейзи стояла напротив, чинно сложив руки на груди.
– Конечно, мадам… – Она не могла придумать, что еще сказать.
– Следует говорить «миледи». – Мелисса холодно посмотрела на нее.
– Миледи.
Мелисса отпила еще бренди Ричарда.
– Я так чудовищно скучала вчера и приказала помощнику конюха доставить мне удовольствие в розовом саду.
Дейзи засмеялась.
– Ты точно взяла это из книжки или еще откуда-нибудь.
Мелисса вновь сердито взглянула на Дейзи.
– Не выходи из образа.
Подобное упражнение они выполняли в школе. Потому что Мелисса не собиралась изображать слепую, глухую или хромую. Шуршание колес по гравию. Пок… Пок… Лесник отстреливал кроликов.
– Вы были удовлетворены, миледи? – Дейзи тоже неплохо умела играть в эту игру.
– К сожалению, нет. – Мелисса повернулась и посмотрела ей в глаза. – Он мял мой зад и ухал.
В том, чтобы не засмеяться, было особое наслаждение – как ушибить палец и, закрыв глаза, ждать, пока боль достигнет пика и пойдет на спад. Однако именно Мелисса не выдержала первой. Рассмеявшись, она бросила сигарету и повалилась на лавочку. Дейзи ощущала себя с ней почти как с Лорен, но по-другому. Самоуверенность Мелиссы, ее собственное незнание правил, почти искушение с легким привкусом опасности.
Мелисса села.
– Вот теперь мне точно стало скучно, дорогуша. – Она передала Дейзи остатки бренди. – Давай прогуляемся до вон той горы.
– Ого, ты и впрямь заинтересовалась сельскими пейзажами.
– У меня много талантов.
Анжела никогда по-настоящему не понимала современную поэзию. Даже сборник Шеймаса Хини «Смерть натуралиста» и подобные ему. Автор производил приятное впечатление, и Анжела пыталась вникнуть в его стихи, но они казались ей прозой, которую нужно читать очень медленно. Старые стихи она понимала. «Спит алый лепесток, и белый спит…» Теннисона или «Вдоль Ла-Манша, буйным мартом, тащит груз британец валкий…» Мейсфилда. Запоминающиеся слова, которые можно передавать из поколения в поколение. А так называемый «вольный стих» напоминал Анжеле «вольное вязание» или «вольную интерпретацию фактов». Вот, например… Она взяла наугад книгу с полки – «Пауки» Станимира Стойлова в переводе Люка Кеннарда – пролистала несколько страниц. «Инкубаторы луны… земля во рту моего отца…»
Они у переправы. Ричарду восемь. Он не помнит, что это за место. Переправа с цепью, приводимой в движение подводными механизмами. Удивительно. Ржавый металл, грузы, морские брызги. Ричард не видит отца, но ощущает его присутствие – тот будто излучает некое поле, отчего стрелка внутреннего компаса Ричарда указывает вправо.
В ящике письменного стола в потрепанном коричневом конверте он хранит три фотографии. Надо бы показать их Анжеле. Отец склонился над капотом «хиллман-эвенжер». Отец толкает тачку, в которой сидят Ричард с Анжелой. Отец на пляже, за его правым плечом бетонный дот: он будто позирует в минуту затишья перед боем. У отца бакенбарды, закатанные рукава открывают мускулистые руки, и на каждом фото он неизменно с сигаретой. Ричард до сих пор помнит мягкость коричневого чехла для фотоаппарата, грубоватый ворс внутренней поверхности и кисловатый запах кожи, из которой он сделан.
Ричард даже гордился тем, что его отец скончался преждевременно – ведь все самые интересные приключения происходят с сиротами, хотя ни одно из происшествий в его детстве нельзя было назвать приключением. Одноклассникам он говорил, что его отец был солдатом, шпионом с фальшивым паспортом и убил человека в России. Директор как-то сказал Ричарду: «Если ложь войдет у тебя в привычку, то позже тебе будет трудно». Это единственное, за что Ричарду стало по-настоящему стыдно. Даже сейчас, при воспоминании об этом, он испытывал стыд. Почему-то ему и в голову не приходило рассказать кому-либо, что случилось с матерью. Сейчас он воспринял бы все по-другому. Сейчас ему было бы не все равно.
Вспомнилась чайка. Это случилось тогда же, у переправы? Чайка села Ричарду на голову, и он завизжал, а отец смеялся, глядя, как он плачет. Царапины кровоточили и медленно заживали, и Ричард еще несколько дней находил у себя в волосах кусочки коросты.
Бенджи держит ладонь в воде, наслаждаясь бликами солнца и шелковистой упругой волной у пальцев. Может ли кто-нибудь укусить его? Щука, например, или рак? Но ему не так уж и страшно, он учится быть храбрым.
В шесть лет у него был воображаемый друг по имени Тимми: блондин с взъерошенными волосами, йоркширским акцентом и сандалиями, которые Бенджи жаждал иметь – если хорошенько топнуть, на них загорались зеленые огоньки. Ранимость Тимми порой раздражала Бенджи, хотя в других эта черта заставляла его проявлять заботу. Взрослые не помнят, насколько прозрачна эта граница, не помнят легкость, с которой ребенок изобретает монстров и находит сокровища в подвале. Кроме того, взрослые разговаривают сами с собой. Может, это гораздо разумней? Если ты на льдине, с обмороженными пальцами, а твои спутники ухнули в ревущую бездну? Но открыв глаза, ты видишь их спокойно сидящими у другого края палатки. Они кажутся знакомыми, однако путь откуда бы ни было так долог. Ты знаешь, что твоему мозгу не хватает сахара и кислорода. Ты знаешь, что все слабее держишься за реальность. И это зеленое полупальто… Ты думал, что они исчезли, но теперь осознаешь, что все эти годы они терпеливо ждали того момента, когда вновь понадобятся тебе.
XIX
Я отправился гулять
Под сень высоких деревьев
И набрел на тех, кто зажигает огонь
Беспокойство
Нерешительность
Лед тает в прудах,
Когда дует теплый ветер
Жизнь в саванне бьет ключом и льется через край
Шестьдесят миллионов звезд бормочут
на незнакомых языках
Крыжовник, слива, перечная мята
Каждая частица в огне
Вскрики, гимны и скорлупа крашеных яиц
На прямых ногах танцует ворон
И раскрываются инкубаторы луны
* * *
Как грустно, наверное, живется ребенку без братьев и сестер. Расти среди одних лишь взрослых, которых всегда больше, которые всегда сильнее. Никаких глупостей, вновь и вновь повторяемых шуток, не с кем петь, не с кем драться, некому быть принцем или рабом. Впрочем, родные братья и сестры могут быть жестокими, а отказ в дружбе хуже одиночества, и сколь ни гляди на игровую площадку, не угадаешь, кто один из семерых детей, а кто – единственный ребенок в семье. А позже, когда родители сойдут с пьедестала и станут обычными, совершающими ошибки людьми и постепенно превратятся из тех, кто заботится, в тех, о ком нужно заботиться – кто разделит твою грусть и обдумает миллионы сентиментальных подробностей, не интересных никому другому? И когда родители в конце концов умрут, кто скажет тебе: «Да, я помню ту красную лошадь-качалку. Да, я помню ту воображаемую кровать под кустом боярышника»?
