У Юрки, на первый взгляд, все эти типичные для совместной коллективной жизни трудности как-то были решены или решались на ходу. В самые критические моменты он уходил в духовную эмиграцию, к себе в мастерскую, расположенную в трех минутах ходьбы от его староарбатской квартиры.
Я бы отнес его к наиболее редкой категории художников – честных, верных и преданных своему миру. Его рисунки поражают своей многодельностью. В них столько касаний пера, что, разглядывая эту поверхность, незаметно впадаешь в состояние легкого гипноза. Он как бы исподволь заставляет любоваться самим процессом, своего рода путешествием черной туши по белому листу. Это и есть, пожалуй, основной отличительный признак мастера – способность увлечь зрителя, погрузить его в свой мир иллюзий и чудес, превратить черную тушь во что-то, что заворожит зрителя.
Что касается его супруги, то она для меня так и осталась симпатичной улыбчивой девочкой с косой и челкой. Правда, теперь она выглядит отстраненно-чужой. После посещения спектаклей, концертов или кино она повторяет одно и то же заготовленное резюме: «Немного затянуто», чуть-чуть нараспев, имитируя некое раздумье или затруднение в поиске слов для того, чтобы дать оценку только что увиденному. Я давно заметил, что Юрку это совсем не напрягает, более того, он этого не замечает. Что касается меня, я практически не пересекаюсь с ней, только когда говорю по телефону. «Как дела?» – обычно спрашивает она меня с пионерским энтузиазмом. «Ничего» или «нормально», отвечаю я, в ожидании информации о моем приятеле. «Почему у тебя всегда все нормально?» – «Это некая условность, – объясняю я. – А ты что хочешь? Чтобы я грузил тебя своими проблемами?» – «Твоего приятеля нет дома. Поехал на рынок покупать линолеум для кухни. Будет не скоро. Звони», – и кладет трубку.
На мой вопрос: «Почему ты должен ездить на рынок покупать хозяйственные принадлежности, тебе что, делать нечего?» – Юрка недоуменно отвечает:
– А кто кроме меня?
– Твой сын, жена или дочь.
– Нет, нет, дорогой. Жена все перепутает. Ты знаешь, она совсем не приспособлена к жизни. Арсений занят подготовкой к свадьбе. А Ирка вообще погрязла в детях и в храме.
У нее нет свободной минуты.
На меня у Юрки тоже не хватает времени, поэтому наши встречи стали довольно редкими. Но как бы там ни было, я всегда с нетерпением жду их, так же, как и наших утренних разговоров по телефону. Юрка в какой-то мере заменяет мне Митю.
Я слышу, и довольно часто, вопросы о зрителе. «Когда вы работаете, думаете о зрителе или абсолютно для себя?» или «Имеет ли для вас значение мнение публики?» Такие вопросы мне кажутся неточными и несколько наивными. Художник не может иметь в виду абстрактного зрителя или абстрактную толпу. Невозможно думать о мнении большинства, это не телевизионный формат. В лучшем случае ты выбираешь в зрители всего несколько людей, близких тебе по группе крови и по профессиональным признакам. Это небольшая группа людей, их можно пересчитать по пальцам. Юрка Ващенко, безусловно, является моим главным зрителем, надеюсь, как и я для него.
Я всегда остаюсь верным и Митяю, независимо от его местонахождения, в этом или ином мире, для меня это не представляет принципиальной разницы. Часто во время работы я думаю: «А что бы сказал Митяй?» – и мысленно улыбаюсь, догадываясь о его реакции. Еще я вспоминаю Яна Кружье. Безусловно, его экспертиза была не настолько конструктивна и точна, как Юркина или Митяя, но среди маршанов он был, пожалуй, самым продвинутым.
Если говорить о Юрке, наши беседы о живописи не главная причина нашего общения.
Юрка представляется мне религиозным аскетом-мечтателем, он – глубоко верующий человек. Его православие настолько личное, оно спрятано очень-очень глубоко, и эту тему я стараюсь с ним не обсуждать, так же, как и его интимную жизнь, которую он мягко приучил меня не трогать. Хотя мою мы обсуждаем довольно свободно, выстраивая всевозможные модели отношений с участницами моего воспаленного воображения.
Я назвал это воображением, потому что в основном, это не столько связано с реальностью, сколько с тем, что мы бы хотели принять за реальность. Поэтому все эти разговоры похожи на философские дискуссии ученых-схоластов, заканчивающиеся обычно выводом «поживем – увидим». Но даже это не приближает нас к истине. Я думаю, мы с Юркой научились получать удовольствие от обмена моделями, которые нам кажутся возможными, хотя…
Впрочем, главным фактором является наша близость, которая насчитывает годы и порой кажется вечностью.
Глава 31
Я не могу вспомнить точно, сколько времени после своего исчезновения Крис мне не звонила. Может месяц, может, больше. Но как-то в один из пасмурных нью-йоркских вечеров я снова услышал ее голос. Она звонила из госпиталя, где ей сделали операцию.
– Как ты? – спросила она мягким бархатным шепотом.
– Что я могу тебе сказать?.. – ответил я, растерявшись от неожиданности.
Крис подробно проинформировала меня о своей реабилитации, перечисляя имена врачей – специалистов в области онкологии.
– Ты даже можешь меня навестить, если у тебя будет время, – сказала она.
– Когда? – спросил я.
– В любой день, только предупреди меня заранее. Я не хочу, чтобы ты столкнулся с Робертом.
«Какая трогательная забота», – отметил я про себя, но промолчал.
Этот месяц после ее ухода от меня я прожил в каком-то странном состоянии молчаливой депрессии. Пытался найти убедительное оправдание и для себя, и для нее. Но постепенно устав от этого, просто заставил себя не думать и не вспоминать. Не могу сказать, что мне это удавалось, но я чувствовал, что на смену ознобу наступило тупое безразличие ко всему происходящему. Меня больше беспокоило то, как она борется за жизнь.
И теперь, когда я услышал, что операция прошла удачно, что мистер Сандельсон – лучший специалист в Нью-Йорке, а Роберт сделал все возможное, чтобы заполучить его, что третья стадия онкологии груди не смертельна, – я как будто возвратился в жизнь.
– Я думаю о том, что когда выйду из клиники, ты пригласишь меня на ланч, – вдруг произнесла Крис.
– И что? – спросил я.
– Хочу знать, заметишь ли ты, что у меня нет груди. Имплант будут делать чуть позже, – добавила она.
– Ты хочешь отложить ланч до лучших времен или что?
– Не иронизируй, – снова мягко произнесла Крис.
Но, положив трубку, я снова возвращался к раскопкам памяти, хронологии событий, предшествующих драме, анализируя мелочи вплоть до интонации ее голоса.
Я не знаю, что это было: попытка как-то загладить вину или просто оставить мне что-то наподобие надежды на будущее. Впрочем, это было не так уж важно. Я только знаю, что ее шепот по телефону каким-то непонятным образом погрузил меня в состояние относительного покоя. И если двери лифта, закрывшиеся за ней, как бы символизировали своего рода конец наших отношений, то ее звонки из клиники давали надежду, что это еще не все, что это не конец, а, скорее, переход к чему-то другому, хотя к чему, было совсем не ясно. И тем не менее эта неясность действовала на меня болеутоляюще. Драма превращалась в мелодраму, в возвращение к жизни с ее компромиссами и борьбой за выживание, где каждый из участников исполняет свою роль по сценарию, написанному рукой неизвестного автора, который не смог или по какой-то причине не успел дописать финал.
