– Потом все поехали на твои поминки. Ни к Хряковой, ни к твоей жене меня не пригласили, и я был вынужден поехать к Кате.
– Смотри, ты постепенно начинаешь что-то вспоминать, – сказал Митя. Он медлил в надежде, что я расскажу ему что-то еще.
– Ну, у Кати мне было душно и дико сидеть в компании незнакомых людей. Я чувствовал себя абсолютно брошенным, – продолжил я. – Даже не понял толком, почему меня не пригласили к твоей жене, тем более после моих мытарств с доставанием для тебя места на кладбище и всех этих дурацких перелетов.
Я ведь прилетел к тебе из Парижа. Единственная знакомая мне физиономия – Игорь Козлов, который увязался со мной на кладбище, даже не знаю, почему, возможно, он просто был вдребезги пьян. Козлов сидел рядом, и все время бубнил на ухо, показывая глазами на какую-то бабу, одну из приглашенных. Дыша мне в ухо, он повторял без конца: «Я хочу ее…» Я спросил, отдает ли он отчет, где находится? «Где?» – часто моргая, промычал он. «На поминках…» – сказал я и попросил очухаться, или я его выкину вон. По-моему, он обиделся и на какое-то время притих.
Митя попросил:
– Ну, а дальше?
– Я его выкинул, вернее, увел, и не спрашивай меня, что было дальше, так как я на самом деле не помню. Вспоминаю, что было одиноко, было жалко тебя, да и себя тоже. Утром Семен и Юрка открыли мне тайну, о которой ты мне рассказал сейчас. Причем Семен, в своей манере улыбнувшись, сказал: «Ай да Митяй, ну дает! – И, помолчав, обратился ко мне: – Ну, а ты мог бы так?» Я удивился и спросил:
«О чем ты? Неужели о нравственности?» – «Конечно, нет, – ответил Семен. – Так… вообще…» – «Если так, вообще, то, наверное, смог. Тем более на кладбище она произвела на меня неплохое впечатление». Ну а потом мы помянули тебя и разошлись. И заканчивай уже сосать свой сахар, не то у тебя разовьется диабет…
Митя тихо улыбнулся и поплелся к двери, а я, глядя ему в спину, вдруг снова увидел за ним интерьер кафе «La Palette». Казалось, это не Митя уходит, а интерьер надвигается на него и проходит насквозь, приближаясь ко мне.
Прошло много времени с тех пор, как я там был, но в кафе совсем ничего не изменилось: звучала все та же мелодия Axel Red и незнакомка продолжала двигаться в медленном танго, еле слышно повторяя слова песни. Грация ее движений завораживала. За окном лил дождь, и со стороны церкви, что на бульваре Сен-Жермен, доносился звон колокола. Я положил голову на руки и задремал…
Глава 4
Порой я думаю, что мои отношения с Митей не прекращались ни после моего отъезда из России, ни после его ухода в мир иной. Его приглашения на беседы и прогулки – это скорее мои фантазии и потребность говорить с ним. У меня в жизни было не так уж много собеседников. Не было кого-то, кому я мог, как говорят в народе, излить душу. Большинство из моего окружения были люди, не умеющие слушать других. Они скорее походили на пациентов, нуждающихся в докторе, который бы мог часами выслушивать их. Этим доктором, очевидно, был я. Почему я подходил к этой роли, сказать трудно. Возможно, со многими мне просто не хотелось вступать в диалог. И мое молчание они принимали за умение слушать. Сам же я почти никогда не испытывал потребности в психотерапии, а к людям, которые обращались к профессиональным психотерапевтам, относился с глубоким сожалением. Как относятся к убогим и обездоленным участникам ток-шоу, надеющимся найти в телестудии спутника жизни, или к тем, кто пытается отыскать «родную душу» на сайтах знакомств в Интернете.
Толпы страждущих хотят разобраться в потемках своей души, получить ответ или просто найти, пускай за деньги, близкого человека, того, кто с более-менее умным видом сможет выслушать. Все эти люди надеются на облегчение. Они верят, как верят неизлечимо больные во всевозможные знахарские мази, настои на коровьем помете или чему-нибудь в этом же роде. Они находятся в ожидании чуда, в ожидании перемен. Это связано с самым дорогим в жизни, что зовется надеждой, чувством, без которого невозможно существовать. Поэтому судить здесь никого не приходится – ни «доктора», ни пациента, ни исповедующегося, ни исповедника, отпускающего грехи. У них уже давным-давно, испокон веков, сложились свои отношения, и никто в мире не способен нарушить этот союз.
Но как же тяжело быть одновременно и тем и другим в одном лице. Исповедоваться самому себе дело довольно тяжелое. Срабатывает защитный механизм, который может позволить тебе дойти только до определенной пограничной точки, а далее – табу. Этот механизм не дает тебе возможности идти до самого конца. Он как бы путает твои мысли, размывая их исподволь, незаметно.
Ты пытаешься пробраться сквозь эту вязкость, но все твои усилия безуспешны. Немного легче это делать бессонными ночами, уставившись в темноту комнаты и слушая монотонное тиканье часов. И если повезет, то вдруг пойдет дождь, и ты услышишь его дробь по стеклу и жести подоконника. Я бы назвал это благоприятным условием для прорыва сквозь вязкое желе защитного механизма, но оно не особенно увеличивает коэффициент приближения к самому себе. Ты, так или иначе, остаешься где-то на полпути к истине. Приходится довольствоваться только догадками относительно степени вины. И никакие попытки поиска мотивов, поиска справедливости не решают основной проблемы твоей виновности, и неважно, в чем она заключается. Главное, она существует в твоем сознании, иначе ты бы не пытался так настойчиво прорываться сквозь эту топкую ложь. Или, говоря чуть мягче, полуправду.
Я часто занимаюсь этим, слушая за окном дождь и вглядываясь в почти невидимый потолок, надеясь разглядеть узор на розетке. В детстве я точно так же смотрел на оранжевый абажур с бахромой, еле различимый в полутьме комнаты. Думал о маме, бабушке, об отце, которого никогда не видел. Кроме жалости к самому себе я не испытывал ничего. Теперь мамы не стало.
Она умерла, видимо, во сне ночью. Об этом я узнал от сиделки Гали. Галя позвонила мне утром и без всякого смягчающего предисловия просто сообщила: «Вы знаете, а ваша мама умерла». В ее интонации не было ни грусти, ни сожаления. Интонация была абсолютно бесцветна, как прогноз погоды. Я положил трубку и вдруг с ужасом спросил себя: что ты чувствуешь? С ужасом, потому что я не чувствовал ничего. Абсолютно ничего. Почему я ничего не почувствовал? Я задаю этот вопрос и теперь.
Я осознаю, что это страшно, когда ты ничего не чувствуешь. Хотя в глубине души знаешь причину. И причина эта неожиданно проста. Ты ничего не чувствуешь потому, что ты мертв и умер гораздо раньше, чем твоя мать. Естественно, ты ничего не чувствуешь, как при анестезии не ощущаешь боль. О ней можно только догадываться. Наверное, это и есть идеальное состояние умершего. Отсутствие эмоций и только память о них и осознание их присутствия, но внутри – непривычный покой. И душа твоя совсем не мечется в поисках нового тела, а сидит себе где-то рядом в ожидании, когда ты успокоишься окончательно и она сможет стать ближе к тебе, чем была при твоей жизни.
Маму я помню в деревне Кудрявке, затерянной где-то в снегах Башкирии. Она в платке, повязанном по-деревенски, концы обернуты вокруг шеи. Мама сидит в телогрейке за столом с каким-то незнакомым мужчиной в солдатской шинели. На столе черный чугунок с картошкой, я даже помню пар, который медленно поднимался от нее. Я не помню ни их лиц, ни слов, которые они, очевидно, произносили. Мать только тихо плакала, это было похоже на сцену из немого кино. Потом они поднялись и исчезли за дверью, обитой серым войлоком.
