Ты звонишь в 8.20, желая проверить, что с телефоном. Да, не хватает средств после проверки, отвечает оператор. Ты пополняешь счет и, наконец, слышишь ее или его голос, который говорит, что безумно хочет спать, так устал. Голос звучит довольно фальшиво. Измена… Ревность… Как это рождается? Как мы переживаем это? Все напоминает ожидание собственной смерти, да и смерти, твоего уже бывшего любимого или любимой. Наиболее ярко это пережил Арбенин в «Маскараде». Он почти потерял рассудок, и ничто не могло его остановить от жажды возмездия. Арбенин убивает Нину, которая была его ангелом, ради которой он практически существовал на этом свете. Ее смерть была его самоубийством. Ведь Нина для него не просто жена, с которой живут в силу привычки, погружаясь в рутинное семейное сосуществование, а нечто возвышенное, бесконечно любимое. Нина его все – и исповедник, и дитя, и нечто святое и чистое. Будучи человеком уставшим, потерявшим интерес к людям, только в Нине видел Арбенин олицетворение самого редчайшего качества – отсутствия даже малейшего намека на порок или неверность. Только такой циник, как он, мог по-настоящему оценить ее исключительную чистоту.
Когда мы наделяем любимых людей исключительными качествами, мы тем самым в какой-то степени, почти бессознательно, сдаемся им в плен. Мы добровольно хотим на них молиться и становимся их рабами. Однажды я написал стих – как бы мне хотелось сдаться в плен любимой женщине, преклонив перед ней колени, найти в ней и женщину, и друга.
Парадокс заключается в самой простой и банальной истине: когда все говорят о желании быть свободными, я предлагаю абсолютное счастье быть пленником и находить наслаждение в рабстве. Когда у тебя нет выбора, ведь ты уже выбрал, и выбрал добровольно. И что бы ни произошло с тобой позже, это не имеет никакого значения. Во всем этом есть довольно большая доля фатализма. Но в то же время добровольное рабство подразумевает и выбор хозяина. И роль хозяина становится настолько безвыходной, что он сам, в свою очередь, становится еще большим рабом. На нем лежит тяжелейшая ответственность за своего пленника. Они повязаны или связаны на всю оставшуюся жизнь. И тот, и другой лишены возможности нарушить эту связь. Пожалуй, это случится только в случае смерти одного из них или смерти обоих. Поэтому Нина, в данной ситуации, практически обречена. Да и Арбенин тоже. Тем более что мы рассматриваем не жизнь на необитаемом острове, а жизнь среди так называемого трайба, то есть группы людей, что раньше условно обозначалось как общество.
Как выжить в обществе, которое кишит пороками? Зависть, неравенство, обман, борьба за первенство, месть, ревность, подлость – список можно продолжать бесконечно. Как суметь не нарушить клятву верности? Часто под любым предлогом приходится отказываться от роли хозяина, боясь ответственности за желающих сдаться в плен. Эта длинная очередь из страждущих, которые потеряли надежду на роль хозяев. В наше время характер и специфика чувств остались прежними, но формат и форма возмездия за измену чуть видоизменились. Во всяком случае, среди арбенинского круга.
Я имею в виду так называемых людей более-менее цивилизованных, а не ребят простых, которые бьют в «табло» без предупреждения и долгих выяснений обстоятельств. А противоположный пол строгает доносы-письма в полицию или на место работы гражданина Отелло.
Ну, а что делать нам? Как выжить, попав в подобную ситуацию? Быть выше этого. Закрыть глаза, приподняться над своим собственным эго и произнести с грустной интонацией: «Если это случилось, то мы оба виноваты». Что, в принципе, недалеко от истины. Но затем следует обряд своего рода прощения грехов.
Что же это за чувство ревности? Какова его природа? И почему оно рождает смятение и ужас в наших душах? И почему мы испытываем бессилие перед ним? И только одно лекарство способно ослабить нашу боль – время и, в какой-то степени, память. Вернее, когда остается только память о боли. Боль только мерцает где-то далеко-далеко. Ты стараешься приблизиться, чтобы рассмотреть ее, но она только тает вдалеке и вскоре становится совсем неосязаемой. На смену приходят мысли об одиночестве, а за ними пустота или совсем другой мир, в который я безуспешно пытаюсь проникнуть.
Он, этот мир, не впускает в себя так легко каждого. Чтобы попасть в него, необходимо испытать все – и любовь, и ревность, и одиночество. Бедность и богатство, скитание и покой. И когда ты слышишь в трубке «абонент недоступен», у тебя не возникает внутренней паники, ты решаешь, что все хорошо, и стараешься насладиться магическим чувством одиночества. У тебя нет ни обязательств перед кем-то, ни прав на кого-либо, а у них – на тебя. Практически ты не существуешь. Тебя просто нет. Но это внутри, снаружи у тебя совсем другое обличие, своего рода образ. Образ живого человека. Но внутри иное «Я», скрытое от глаз посторонних и даже близких людей. Эти двое – внутренний и внешний – живут вдвоем, как сиамские близнецы, беспрестанно беседуя друг с другом. Это совсем не значит, что их диалог кому-то интересен, кроме них самих.
У них свои личные проблемы и счеты.
И чем дольше они живут на этом свете, тем их диалог тише. Потом наступает полное молчание, хотите – назовите это смертью. Во всяком случае, лично я возражать не буду, хотя и утверждать тоже не могу. Это только одна из возможных моделей, а их тысячи – моделей устройства нашего мира.
* * *
Позвонил Жерар, он вернулся с Мадагаскара.
– Абель в коме, – сказал он хриплым голосом, – врачи дают ему не больше двух дней… Это не сердце, отказал мозг. Видеть его в таком состоянии не могу. – Вот и все, что успел сообщить он, прерывая рассказ бесконечными паузами, когда затягивался травой.
Связь была плохая, поэтому я слышал только фрагменты его монолога. Как Жерар сможет существовать без отца, я себе плохо представлял.
Ловлю себя на грустной мысли, что наступил период жизни, когда у меня практически не осталось никого, с кем бы я мог говорить по телефону. Все куда-то подевались, только Жерар и Юрка Ващенко, мой спутник, пожалуй, начиная с далеких и полузабытых юношеских лет, еще со времен Веры Яковлевны и института. Он выделялся среди остальных, в нем была легкая загадочная мягкость и тихий голос.
Я вообще заметил, что всегда питал симпатию к говорящим тихо. Мне казалось, это говорит о наличии такта, тонкости и ранимости. Впрочем, Юрка таким и был. Мы жили каждый своей жизнью, у каждого из нас были свои друзья, которые никак не пересекались между собой, но при этом мы испытывали обоюдное любопытство друг к другу. Юрка играл в моей жизни, в какой-то степени, роль духовника. И в самом деле, он никогда не участвовал в моих пьянках, да и вообще избегал светских тусовок, предпочитая видеться со мной тет-а-тет, что меня вполне устраивало. В те далекие годы мы встречались у него дома или в ближайшем кафе, позже – у меня в мастерской или в ресторане. Юрка всегда наслаждался видом белых скатертей.
Где-то глубоко в душе он всегда был склонен к консервативной семейной жизни с ее укладом и традициями – сборищем родственников, свадьбами сына, дочери, посещением кладбищ, строительных и продуктовых рынков. Да и сам он, видимо, не подозревая, выглядел этаким идеальным семьянином. Он женился еще во времена учебы в институте. С тех пор, если верить Юркиным рассказам, вся организация жизни его многочисленной семьи лежала и лежит только на нем. Как у всех семейных пар, с годами разница полов постепенно стирается, исчезают эмоциональные и интеллектуальные разногласия. На смену им приходит плюрализм как самая удобная форма сожительства. Без него семейные пары уже давно бы перегрызли друг другу глотки.
