– Послушай, Крис, – сказал я, – давай не будем сегодня решать глобальные проблемы, а начнем делать это поступательно. Я обещаю тебе, что мастерскую в Нью-Йорке я сниму в ближайшее время. Что же касается остального, мы поговорим и обсудим это за ужином.
А теперь постарайся не думать об этом, если сможешь.
– Постараюсь, – сказала она покорно.
Мы лежали, прижавшись друг к другу, и молчали. Каждый думал о своем. Она, видимо, выстраивала свою модель наших отношений, я же думал о завтрашнем возвращении в Париж. О будущей вроде как предсмертной выставке, которую мне неоднократно обещал Жерар, и о каком-то нереальном, как мне казалось, моем исчезновении. Крис не знала о далеко идущих планах Жерара.
Спустя какое-то время она решила уйти из дома.
Я снял ей квартиру, где-то в районе 60-х улиц. Она могла брать детей к себе три раза в неделю, в остальные дни мы виделись у меня. Но даже в эти свободные от детей дни она часами сидела у телефона, решая их школьные и бытовые проблемы. Крис была хорошей матерью, полностью растворенной в своих детях. Я не могу сказать, что испытывал чувство ревности к ним, просто сама ситуация делала наше существование, мягко выражаясь, абсурдным.
Менендос хорошо понимал невозможность быстрого развода. Будучи опытным в бракоразводных делах (первая жена тоже ушла от него), он создавал бесконечные препоны – тома документов, справок, переписки адвокатов. И все оставалось по-прежнему.
Глава 28
Когда задают вопрос, как прошла выставка, я на секунду теряюсь. Ну что можно ответить? Хорошо, ничего, так себе… Обычно его задают из элементарного любопытства или из вежливости.
Для меня выставка – это довольно важный момент прожитого времени. А он, в свою очередь, состоит из более мелких сегментов, в которые входят и утренние пробуждения, и длинные вечера, и бессонные ночи. Бесконечные монологи Жерара, обрывки фраз, как будто с трудом пробивающиеся сквозь завесу дыма от его самокруток, подготовка стен, которые необходимо загваздать, чтобы мой хлам растворялся в них. Камертоном натуральности и естественности, безусловно, были стены моей коммунальной квартиры. Я старался как можно точнее изобразить их поверхность, полагаясь на свою память.
Даже когда экспозиция готова, всегда возникает необходимость понять, как экспонировать работы. Вешать на стены? Ставить на что-то? Короче, весь процесс подготовки напоминает детскую игру, в которую взялся играть взрослый, и, увлекшись, поверил, что это не иллюзия, а реальность. Как осветить иллюзию, чтобы она стала реальностью. Или что делать с реальностью, чтобы она превратилась в иллюзию?
Это та же театральная сцена, только вместо актеров неодушевленные предметы, одетые режиссером в странные, не совсем театральные костюмы. Актеры не произносят слов и, разумеется, не двигаются. Они просто застыли под тусклым светом, напоминающим свет все той же коммуналки. Парадокс заключается в том, что для зрителя это нечто странное, а для меня – реальность или хотя бы приблизительная иллюзия моего прошлого, моего детства.
Ну и как я могу ответить на вопрос, как прошла выставка? Да я ее толком и не видел. На вернисаже не присутствовал.
Жерар деликатно попросил меня дать ему возможность самому работать с клиентом. Присутствие художника мешало ему. Видимо, ему хотелось чувствовать себя в роли куратора или своего рода просветителя. Толпа всегда возбуждала его. В эти моменты, предварительно накурившись, он находился в состоянии эйфории. Одевшись как денди, благоухая автошейвом, держа между пальцев дымящуюся сигарету, он фланировал среди собравшейся толпы, раздавая налево и направо приветственные поцелуи. На вопрос: «Где же художник?» – с легкой улыбкой, словно оправдываясь, объяснял: «Художник стесняется вернисажей, но вы можете найти его в кафе «La Palette», где он с удовольствием примет ваши поздравления».
Я действительно пережидал открытие выставки именно там, выпивая с работягами, которые развешивали работы и ставили свет, а также с теми, кто просто заходил поздравить. Как бы то ни было, это было счастливое время, время коллективного энтузиазма. Все, как ненормальные, становились любителями изящных искусств – и хозяева кафе «La Palette», и бармены, и даже плотник Мишель, специализирующийся на развеске работ в галереях, расположенных на рю де Сен.
Он не раз предлагал организовать ремонт моей мастерской за наличные.
– Где же я возьму столько? – с недоумением спрашивал я.
– Это не твоя забота. Будешь давать мне холсты, у меня своя клиентура, – загадочно произносил он, потирая руки.
Он всегда потирал руки. Что означал этот жест? Скорее, некое самодовольство. Он потирал их, и когда информировал меня, что идет встречаться с Эвелин – барменшей из соседнего кафе, с которой он «делал это», и довольно часто.
Наконец появился Жерар, по его лицу было видно, что он доволен. В зубах он уже держал джойнт.
– Я счастлив, бэби, – произносил он, давая понять, что его миссия увенчалась успехом. – Остальное доделает Абель. Я оставил его за любимым занятием – собирать чеки. Теперь он простит нам разруху в галерее.
Абель на самом деле пришел в ужас, когда вернулся из Довиля и увидел, во что мы превратили его галерею.
– За тобой ремонт, – обращаясь к Мишелю, сказал Жерар: – И всем шампанского.
– Мне пива, – скромно попросил Мишель.
* * *
Я купил лофт на 20-й улице, потому что обещал Крис чаще бывать в Нью-Йорке.
Крис познакомила меня с детьми, Адамом и Магали. Не могу сказать, что они испытывали ко мне хоть какие-то дружеские чувства, скорее, в их поведении и взглядах чувствовалась нескрываемая недоброжелательность. Они даже не пытались быть вежливыми. Молчаливо разглядывали меня с насупленным выражением лица. Попытки завязать с ними разговор терпели фиско.
В какой-то момент Крис решила переехать ко мне, что делало нашу совместную жизнь проще. Но в то же время, если я прилетал из Парижа в те дни, когда дети находились у меня в лофте, мне приходилось жить в отеле. По американским законам дети не могут находиться под одной крышей с посторонним мужчиной.
В «родительские» дни я пытался увлечься строительством Сигарной комнаты на втором этаже «Русского самовара». У себя в Нормандии, на блошином рынке в Париже, я покупал мебель и посылал ее в Нью-Йорк. Предварительно отреставрировав стулья и кресла, там я патинировал их каркасы, а также панели из дубового шпона для стен. Лева Збарский тоже, казалось, вкладывал все свое неистраченное за долгие годы творческое вдохновение в изготовление бронзовых пепельниц. Он ваял их в огромном количестве где-то на Брайтон Бич в токарной мастерской. Каждая пепельница весила не меньше двух килограммов.
Крис решила подать на развод. До такой степени она ненавидела Менендоса, хотя ставила ему в заслугу, что в начале их отношений он помог ей избавиться от наркотической зависимости.
Пару раз возле моего подъезда я видел человека, как мне казалось, похожего на Менендоса. Несколько раз он звонил. Откуда он добыл мой телефон, я не знал. Может, просто прослушивал ее телефон. Как бы то ни было, моя жизнь в Нью-Йорке стала напоминать мыльную оперу. Я не испытывал страха перед грозным и ревнивым Менендесом, но в глубине души чувствовал свою вину перед ним, перед его детьми.
