– Ты же разбил его! – наконец вымолвил обалдевший Жан. – Я думал продать, – Жан был явно огорчен.
– Серьезно? Ну и за сколько? – Теперь уже я не скрывал своего раздражения.
– Ну, тысячи за две, – не очень уверенно промычал бригадир.
– Ты болен, Жан. Посчитай, сколько мне стоит ваш рабочий день. Со мной согласится любой здравомыслящий человек, не говоря уж о докторе. – С этими словами я покинул место разрухи, бросив в дверях: – То же самое проделайте и с остальными зеркалами!
* * *
Прошел месяц, может, чуть больше, после моего последнего звонка Крис. Если честно, потребность в этих звонках у меня почти исчезла. Не выглядит ли мое молчание демонстрацией обиды, иногда думал я, надо позвонить хотя бы из приличия. Вдруг совершенно неожиданно она позвонила сама.
– Как дела? – спросила Крис как ни в чем не бывало. – Ты пропал, совсем перестал звонить.
Я постарался, как мог, объяснить причину.
– Я понимаю, ты прав, он постоянно торчит у меня за спиной. Теперь я не дома, а в Вермонте. Подыскиваю дом, который мы собираемся купить.
Она замолчала. Я тоже молчал. Возникла пауза.
– Сейчас я одна.
И снова пауза. В этих паузах читалась какая-то неловкость.
– Почему ты молчишь? – спросил я.
– Не знаю… Мне просто грустно, – сказала она и снова замолчала.
– Ты хочешь, чтобы я прилетел? – неожиданно для самого себя произнес я, как будто был уверен, что она ждала именно эти слова.
И снова долгая томительная пауза. Я уже подумал, что нас разъединили.
– Да, – прошептала, словно выдохнула, она.
– Сколько ты еще пробудешь в Вермонте?
– Еще дня два, в пятницу я должна вернуться в Нью-Йорк.
У меня был всего один день.
– Ты знаешь, Крис, – сказал я, с уверенностью, которую от себя не ожидал, – если бы это было лет пятнадцать назад, клянусь, я бы полетел не задумываясь, но теперь это абсурд. Нью-Йорк, затем Вермонт, я доберусь только к завтрашнему дню. Прошу тебя, придумай что-нибудь пореальнее, и я прилечу.
После короткой паузы она уже твердо произнесла:
– Коламбус Дэй. Четвертое июля. Мои уедут в Майами к его матери.
Она так и сказала: «к его», не назвала даже имени, а потом тихонько добавила:
– Я буду одна.
Я нередко представляю себе пейзаж, в котором нет ни кустов, ни деревьев, практически ничего, за что мог бы зацепиться глаз. Есть только уходящее в бесконечность пространство, подернутое легким туманом. Оно тянет к себе волнующей таинственностью, хочется пойти туда, в мягкую глубину пустого пространства, но в то же время липкий страх сковывает движения, как это бывает во сне. Так было на протяжении всей моей жизни. Если надо принять решение, я не даю себе возможности продумать до конца последствия моего выбора. Другими словами, логика прячется от меня где-то глубоко, и добраться до нее довольно трудно…
Глава 27
Место встречи изменить нельзя. Нью-Йорк. «Русский самовар». За роялем громкий Журбан или Леня, тапер с добрыми еврейскими глазами, мягкой и тихой манерой исполнения. Он исполнял на слух все совковые мелодии. Сгрудившиеся вокруг рояля подвыпившие дамы с декольте… Капельки пота на лицах… Самозабвенное хоровое пение напоминающее шабаш ведьм на Лысой горе. Дикие танцы. Казалось, это последний день перед концом света.
«Русский самовар» восьмидесятых – Нью-Йорк для русского эмигранта. Там встречались, прощались, ругались и мирились. Своего рода клуб, некая достопримечательность русско-еврейской нью-йоркской диаспоры. Памятник великого исхода из совка. Заморские гости – Пугачевы, Киркоровы, Хворостовские – по пьянке иногда удостаивали собравшихся своими сольными номерами. Даже тогда они казались заграничными птицами, а мы обычными совковыми эмигрантами, застрявшими в «Самоваре» надолго, а может быть, навсегда.
Между столиками, попыхивая трубкой, медленно блуждал, еле держась на ногах, Рома Каплан. Он почти никогда не выпускал трубку изо рта, пожалуй, кроме того момента, когда заглатывал очередную рюмку или читал наизусть что-нибудь из Бродского. Каплан помнил из Бродского практически все и мог читать даже в полубессознательном состоянии. Я думаю, что, кроме Бродского, он вообще ничего не читал. Иосиф был для него тем же, кем был Монтень для Мити.
На стенах, в клубах табачного дыма, висели на гвоздях полотна и принты местных художников-эмигрантов. Красные плюшевые диваны с потертыми спинками. Довольно просторный бар, за стойкой которого хозяйничал Яша, зять Каплана. Он был женат на Ларисе, дочери жены Каплана.
Это был своего рода семейный бизнес со всеми вытекающими отсюда последствиями: натянутостью в отношениях между членами семьи и так далее. На посетителях это не сказывалось. Качество обслуживания и вкусовые особенности «самоварной» кухни не обсуждались. Кухню «Русского самовара» было принято называть русской, она обладала специфическими запахами жареной картошки, щей или борща. Но сюда ходили не для этого. Белые скатерти были не органичны для этого заведения, вытертые клеенки коммунальных кухонь подошли бы больше. Здесь побывали все, только ленивый не посетил эту Мекку нью-йоркской эмиграции. Там даже была Книга памятных отзывов, в которой мне не раз, по просьбе Каплана, приходилось рисовать что-нибудь вроде вишни или яблока. Текста от меня он не требовал.
В «Самовар» я обычно приходил со Збарским и Лялей. Наша группа представляла собой классический треугольник, в котором не было никакой сексуальной заинтересованности. Ляля работала у меня помощницей, я знал ее еще в эпоху, когда она была замужем за Семеном Левкиным, моим приятелем по институту.
У нас установились редкие абсолютно дружеские отношения. Збарский же вносил в них, да и в атмосферу «Самовара», своего рода интеллектуальную провокацию.
– Ты Библию читал? – спрашивал он строго, отламывая кусок черного хлеба, лежащий на тарелке.
– Ну, читал, и что? – лениво отвечал собеседник, которого он порой приглашал из-за соседнего стола.
Нам с Лялей его каверзные вопросы уже давно были неинтересны. Он жаждал свежей крови.
– Ты хоть помнишь историю о тридцати серебрениках?
– Ну, помню, – отвечал в предчувствии неладного приглашенный на экзекуцию. – А в чем твоя проблема? – спрашивал он с опаской Леву.
– А в том, что ты хоть раз задумывался над тем, что это за число? Почему тридцать, а не сорок, например? Да и вообще, это много или мало? Какой эквивалент был в то время, что можно было купить на эти деньги?! – орал он на весь «Самовар».
Пришелец с другого стола тупо молчал.
– Ну, телись, – повелительно требовал Лева.
– Надо подумать, это, наверное, какой-нибудь символ, – виновато мычал ответчик.
Сильно кашляя и отхаркиваясь, Лева орал:
