«Нам» он произнес с такой теплотой и нежностью, что мне стало даже чуть неловко от такой близости.
– В нашем деле необходимо рисковать, – сказал он, смачивая обрывок газеты, куда он трамбовал сухую траву марихуаны. – Пожалуйста, еще немного терпения, я приближаюсь к главному. Ты помнишь, первое – это цены, второе – остановить производство картин. Свести его практически к нулю. Представь себе, что ты умер, тебя нет.
– Ну, допустим, я представил, но я жив, – с некоторым раздражением, несколько подустав от Жерара, сказал я.
– Да как раз в этом и заключается мое предложение. Мы сделаем тебя мертвым.
– Как? – почти не веря бреду, который несет Жерар, спросил я. – Ты что, накурился травы?..
– Не парься, я в полном сознании и знаю, о чем говорю. Короче, если ты согласишься на какое-то неопределенное время умереть… Извини, я оговорился: как бы умереть, то ты получаешь от меня гонорар в размере двадцати миллионов франков. – Называя сумму, он зашелся в кашле, как будто подавился костью. – Теперь можешь задавать вопросы, Жерар тебе ответит на любой.
Я знал о его неуравновешенности и странности, о некоторой шизофреничности мышления, поэтому не видел большого смысла задавать ему хоть какие-нибудь вопросы. Но, тем не менее, я поймал себя на доле любопытства после его пафосной тирады.
Их галерея существовала давно. Я довольно долго работал с Абелем – отцом Жерара. Он был румынским евреем, который во время войны торговал сигаретами и еще чем-то, уже не помню, и не мог вызывать у людей ничего кроме симпатии и теплоты. Мудрый старый еврей, словно сошедший с гравюры Агады. Именно он содержал сорокалетнего сына, а также брата Жерара, дерматолога, который тоже уже несколько лет сидел на эфедрине.
– Где ты возьмешь такие деньги? – спросил я Жерара.
– Это все, что ты хочешь знать? – выпустив очередную порцию дыма, произнес Жерар.
– Да, – ответил я.
– А почему ты не интересуешься, как ты станешь мертвым?
– Не знаю. Видимо, я устал и хочу спать.
Я встал и ушел в свой номер.
Уснуть я не мог. Возможно, я был возбужден мыслями о несправедливом устройстве мира.
Я ворочался на кровати, снова возвращаясь к теме Я и ОНИ. ОНИ – это все, кто меня окружает, и Я, человек-невидимка, роль которого заключается только в тайном созерцании этой почти абсурдной и нелепой реальности, с которой мне так или иначе необходимо найти какой-то компромисс. Бороться с ОНИ невозможно. Это я понял еще там, в далеком и пыльном коридоре на Мещанской. Остается только научиться выживать, приспосабливаться.
Вторая модель, о которой разглагольствовал Жерар, заключалась в моем полном исчезновении. Чем больше я думал об этом, тем менее нелепым и глупым казалось его предложение. Причем ни в коем случае речь не шла о самоубийстве. Сам акт сведения счетов с жизнью представлялся мне довольно пошлым. Мне не нравились ни его сложность, ни многозначительность, ни излишний драматизм. Кроме того, даже размышления о тех или иных способах самоубийства вызывали неприятные озноб и тошноту. Все способы казались мне омерзительными. Удушье, хлебание морской соленой воды, глотание таблеток, кровопускание – это все не для меня.
«Давай тогда рассмотрим способы выживания, – говорил я себе. – В конце концов, не так уж все плохо. Ты занимаешься своим, как говорят, любимым делом, за это тебе еще платят деньги. Ты живешь в городе, который многие считают Меккой искусства. В городе, от которого тащатся художники и туристы. Чего тебе не хватает? Аплодисментов, денег, наград?»
* * *
Кегней звонил мне в Париж редко. С каждым звонком его голос звучал все более и более пессимистично. Недостаток информации о Крис делал все его усилия тщетными.
Париж стал терять для меня свою привлекательность и постепенно превратился практически в одну улицу Rue de Seine. Как будто других улиц не существовало. Я начал уставать и от кафе «La Palette». С утра я сидел там, потом ехал к Альдо и до вечера торчал у него.
По субботам я посещал блошиный рынок. Это было приятным занятием и как-то отвлекало меня от повседневной рутины. Мир старых вещей, давно потерявших свою функцию, почему-то напоминал мне ушедших из жизни или находившихся при смерти. Меня возбуждало, что при желании и правильном выборе я мог бы оживить их, вернее, реинкарнировать эти неодушевленные предметы. Когда я говорю о правильном выборе, я имею в виду характер изможденной поверхности этих предметов. Это мог быть ржавый металл или постаревший под дождями и ветрами какой-нибудь деревянный ящик. Меня интересовала только простая ветхость, напоминающая собой хлам моей коммуналки, а не то, что теперь принято называть антиком.
Я мог часами бродить по лабиринтам рынка, заставленным металлическими коробками, старыми фотографиями, дагерротипами. Снова и снова возвращаясь, как бы примериваясь и предполагая, что я могу сделать с ними. Продавцы уже были в курсе моих привязанностей. Поэтому тащили мне что-нибудь совсем дошедшее до состояния рухляди: ржавые коробки, старые, покрытые слоем пыли холсты, на которых почти не осталось следов живописи. Такие походы были гораздо привлекательней и полезней для меня, чем посещения музеев. На рынке я постигал секреты живописных поверхностей, на которые время наложило бессчетное количество слоев всевозможной патины.
Не знаю, за кого меня принимали торговцы рухлядью, когда я подробно рассматривал ржавый лист железа или почти истлевший лист фанеры с остатками обоев, наклеенных на нее, когда я изучал уже потрескавшиеся стекла дагерротипов, старые гравюры с подтеками, будто бы облитые чаем. И когда я просил снять с них рамы, продавцы недоумевали, так как для них ценность заключалась именно в рамах.
Придя в мастерскую, я вываливал мои приобретения на пол, мысленно пытаясь организовать процесс реанимации. Что-то отправлялось в мои ящики за тюлем, на которых я писал. Что-то ставил под стекло в простые рамы, а по внешней стороне стекла проходился полупрозрачными белилами, снижая тем самым коэффициент видимости. Этот процесс увлекал меня, делая мою жизнь в тот период не такой скучной.
Я начал забывать о мистере Кегнее, тем более, прошел уже год с момента нашего свидания в баре «Four Seasons».
Жерар в тот период находился в своем обычном обкуренном состоянии и довольно часто забегал ко мне в мастерскую перехватить денег или просто покурить. Его галерея находилась в двух шагах от моей мастерской. По мере количества дыма, которым наполнялось ее пространство, он возвращался к предложению, от которого «нельзя отказаться». Он вновь и вновь начинал нести свой бред по поводу моего исчезновения:
– Мы должны сделать тебя мертвым.
– Как?
– Это я беру на себя. Я обязательно придумаю. Но перед твоей смертью надо сделать твою выставку именно вот из этого хлама. Ты сам не понимаешь, насколько это актуально. Все уже устали от твоей живописи. А это, бэби, – инсталляция, это, бэби, настоящий концепт. Толпа сегодня хочет концепта. Живопись – это прошлогодний снег.
